— Мужчины бывают такими детьми, тебе не кажется?
Мара изобразила вежливую улыбку:
— В таком случае твой муж — очень сердитый ребенок.
Мирана рассмеялась, устраиваясь напротив за деревянным столом, на поверхности которого имелись желоба, куда хозяева пекарни, не отрываясь от болтовни с гостями, выкладывали свежие хлебы.
Мирана откинула с головы все свои многочисленные платки и шали, под которыми обнаружились седые волосы, стянутые плетеным шерстяным шнурком.
— Хотаба? — снисходительно вздохнула она. — Он пустозвон, но я его люблю. Грозится прибить меня за длинный язык уже сорок два года, чуть ли не с того самого дня, когда он перекинул меня через плечо и дал деру через перевал от моих братьев и отца. Но за всю жизнь он ни разу не поднял на меня руку. Видишь ли, Мара, у нашего народа принято бросаться страшными угрозами и жуткими оскорблениями. Похвальба у нас — род искусства, и затейливое ругательство вызовет у оскорбленного скорее восхищение, нежели негодование.
Тут она смолкла — у стола остановился юноша в вязаной шерстяной фуфайке, с подносом в руках. Перейдя на турильский, Мирана заказала горячие сладкие хлебцы и подогретый сидр. Потом, взглянув на обведенные темными кругами глаза Мары, добавила к заказу вина. Юноша принял у Мираны три деревянных кружка с просверленными дырками и кинулся выполнять заказ, ежесекундно оглядываясь назад в надежде, что жена вождя на него не смотрит и он может разглядеть заморские одежды Мары.
Пока не вернулся слуга с едой и питьем, Мирана поддерживала ни к чему не обязывающую беседу, а потом Мара сделала вид, что занялась едой. Из-за пережитых волнений она не чувствовала голода, хотя от грубого черного хлеба шел восхитительный запах, а питье вовсе не оказалось такой кислятиной, как о нем твердили ветераны турильских войн.
За окном сгустилась тьма; по улице прошла стайка щебечущих девушек под надзором юношей — слуг или, может быть, братьев, которые несли дымящиеся факелы, освещая путь. В глубине пекарни подмастерье вынимал из печи последние хлебы, а угли в топке меняли красный цвет на серый, покрываясь пленкой пепла.
Мару точило беспокойство. Вино согрело ее, но от тревоги руки оставались холодными и влажными. Она занимается пустопорожней болтовней, а где Камлио? Что с Сариком, Люджаном и солдатами? Самое ужасное — имеет ли Хокану хотя бы малейшее представление, куда она запропастилась после визита в храм Туракаму? Тогда она сумела отправиться в путешествие, сбив с толку преследователей, но теперь все это вспоминалось как во сне — такими далекими казались дела Империи отсюда, где мужчины задиристы и хвастливы, где всегда туман и облака.
— Зачем тебе понадобилось искать у нас тех, кто владеет искусством магии?
Внезапный вопрос Мираны смущал прямотой. Мара вздрогнула, едва не выронив глиняную кружку с остатками сидра. Вдруг до нее дошло, что их болтовня просто позволяла престарелой собеседнице выбрать благоприятный момент, и теперь не имело никакого смысла молчать, скрывая правду.
— С годами я поняла, что Ассамблея Магов — это петля на шее Империи и населяющих ее народов. В наших традициях много несправедливого, и я хотела бы это изменить. Между домами Акомы и Анасати существует кровная вражда. Маги запретили применять силу для решения этого давнего спора, но тяжесть гнева Ассамблеи не ложится в равной мере на обе стороны, как того требует справедливость. Свободу действий Акомы они ограничили весьма жесткими рамками, тогда как господам из Анасати многое сходит с рук. Им было дозволено подсылать убийц к союзникам Акомы. Как это ни прискорбно, убит отец моего мужа. Теперь не осталось никаких сомнений: эдикт Всемогущих, лишающий Акому права на месть, — это всего лишь уловка, маскирующая истинные цели магов. Я стремлюсь к переменам вопреки желаниям Ассамблеи, поэтому я и мои дети оказались в опасности.
— Так, значит, все твои возвышенные цели на деле сводятся к стремлению выжить?
Мара в упор взглянула на старуху, понимая, что остротой ума та не уступит властительнице Изашани.
— Можно сказать и так. Но я предпочитаю думать, что действовала бы так, даже если бы ничто не угрожало моей семье и всем, кого я люблю…
— Покинув свои владения, ты отправилась не куда-нибудь, а именно в Турил,
— перебила ее Мирана. — Почему?
Мара бессознательно крутила между пальцами почти уже пустую кружку.
— Чо-джайны иносказательно дали мне понять, что было бы разумнее всего избрать путь на восток. Маг Малого пути, затаивший зло против Ассамблеи за прошлую обиду, советовал искать разгадку именно здесь. Я нахожусь в Туриле, потому что мой род прервется, если я не получу ответа на свои вопросы. И еще потому, что слишком много страданий выпадает на людскую долю по милости политики и Игры Совета. Многие из тех, кого я любила, переселились в чертоги Красного бога. И виною тому — наша жажда власти. Несправедливость и убийства во имя чести не прекратятся, если Ассамблее будет позволено перехватить власть у Императора и восстановить пост Имперского Стратега.
Спокойно сложив руки и уткнувшись взглядом в усыпанный крошками стол, Мирана, казалось, обдумывает услышанное. Наконец она, видимо, приняла решение:
— Тебя выслушают.
Маре не осталось времени поломать голову над тем, каким образом Мирана намеревается повлиять на мнение мужчин в Совете. Не заметила она ни обмена знаками, ни поданного сигнала, однако в следующую минуту хлопнул входной полог, впустив облако морозного пара. Порывом воздуха задуло три масляные лампы из четырех, освещавших опустевшую пекарню.
Вошел старый горец в тяжелом плаще. Огонь оставшейся лампы освещал вошедшего со спины, и в багряных отсветах угасающих углей очага черты его лица едва угадывались. От множества шерстяных одежек, надетых одна поверх другой, пахло квердидрами; с ушей, едва видимых под капюшоном, свисали диски из раковин коркара — они крутились и поблескивали при каждом шаге. Что касается лица, то в тени надвинутого капюшона Маре ничего не удалось разглядеть.
— Встань, — повелительно прошептала Мирана. — Выкажи почтение, ибо с тобой будет говорить Калиани.
Незнакомое слово заставило Мару удивленно поднять брови.
— Калиани — традиционное имя, которое носят самые могущественные из посвященных в тайны, — объяснила Мирана, чтобы сгладить замешательство Мары.
Закутанная фигура приблизилась, и по тому, как искрилась и вспыхивала кайма накидки, стало ясно, что это не просто накидка, а мантия мага, расшитая по краю драгоценными серебряными блестками. Узор складывался в руны или, быть может, тотемы более сложные, чем те, что украшали дверные косяки домов. Мара поклонилась с таким же почтением, какое выказала бы Всемогущему, посетившему ее дом.
Турильский маг, никак не ответив на поклон, откинул капюшон… и Мара увидела копну серебряных волос, заплетенных, как у Мираны, в косицы и уложенных в подобие короны. Под этим сооружением из косичек оказалось сморщенное лицо древней старухи.