Все это – без блата, звонков депутатов, паданья на колени, угроз и взяток. Когда Анна Аркадьевна попыталась выразить признательность (Люда по-прежнему не могла слова произнести), чиновник – молодой мужчина с никаким усредненным лицом – поднял руки: это моя работа. Вы ведь не говорите дворнику каждое утро спасибо за то, что он метет ваш двор.
– Илья! – сменила тему Анна Аркадьевна. – Мы сегодня с Любаней меняли памперсы детям Игоря. Я очень волнуюсь за нашу дочь!
– Изо всех сил напрягаюсь, – почесал затылок Илья Ильич, – но связи между Любаней и грязными памперсами не улавливаю.
– Она в детском хосписе работает! Там дети умирают, даже младенцы.
– И дальше?
– Этого недостаточно? Она видит смерти детей, убитых горем родителей.
– Так ведь это хоспис.
– Так ведь это наша дочь! Я даже вообразить не могу, какую нагрузку испытывает ее психика. Я бы точно чокнулась, а я, ты знаешь, не слабачка. Проклинаю себя, что позволила ей это волонтерство, что не задумывалась. Дура стоеросовая! И ты тоже осел! Извини!
– Аня, мы это обсуждали…
– Она запудрила нам мозги! Мол, мне хватает твердости, я мягкотелая, надо закалиться, чтобы стать хорошим врачом.
– Правильно.
– Что правильно? Ты трясешься над Любаней из-за всякой ерунды и не видишь опасности! Она в монастырь уйдет! Я ей сегодня прямо заявила, если пострижешься, то я вслед за тобой и стану игуменьей.
– Стоп! – приблизил лицо к монитору Илья Ильич. – Без эмоций. Только факты и цитаты. Любаня собирается в монастырь?
– Нет! У нее же папа завзятый, то есть воинствующий атеист.
– «Атеист» не синоним «непорядочный». Чем больше порядочных атеистов, тем скорее мы покорим просторы космоса. Аня, почему сыр-бор? Что неожиданного случилось?
– Ничего, кроме того, что я напугана. Детские смерти…
– Наша дочь выбрала профессию. Наша дочь полагает, что ей не хватает определенных качеств для успеха на этом поприще. Наша дочь прилагает усилия. Она выглядит несчастной, депрессивной, поникшей?
– Нет.
– Тогда какого лешего ты меня пугаешь, морочишь голову и сама в игуменьи собралась?
– У тебя с дочерью всегда было свое общение, сядете и шепчетесь бу-бу-бу, пу-пу-пу, хи-хи-ки. Я не ревную, только радуюсь. Илья, ты абсолютно уверен, что с Любаней все в порядке?
– Не уверен. Я тоже боюсь.
– Вот!
– Боюсь, что в подоле принесет.
– Это как раз было бы замечательно! Что, мы с тобой, не воспитаем?
– Упокоилась? Ладно. Пока! Мне еще в теплицах температуру проверить.
– Я без тебя скучаю. Илья?
– Что?
– Говори, что тоже без меня скучаешь.
– Если бы не капуста, то умер бы от тоски.
– Илья, не ешь соседкиных пирогов с зеленым луком!
– Почему это?
– Лук маскирует приворотное зелье.
Анна Аркадьевна отключилась, пока муж не успел ответить. Она, успокоенная, тихо посмеивалась.
Зазвонил ее сотовый. Егор Петрович.
Не здороваясь, странно протянул:
– А-а-а ки-и-но-то было любпытное!
– Простите, простите великодушно! Не предупредила…
– Обстоятельства непреодолимой силы.
По тому, как он старательно одни гласные растягивал, а другие глотал, Анна Аркадьевна поняла, что Зайцев пьян.
– Да, милый Егор Петрович! И это были не мои личные обстоятельства. Детей. Не моих детей, – от раскаянья Анна Аркадьевна путалась.
– Кнеш…
Что-то грохнуло. Вероятно, Егор Петрович выронил телефон, потому что раздалось невнятное чертыханье.
Потом вдруг женский голос:
– Что ты там ползаешь? Телефон у тебя под правой рукой.
Далее Анна Аркадьевна слушала радиопьесу супружеской дрязги…
Супруга:
– Поднимись, сядь на кресло.
Супруг (пьяным голосом):
– Сам знаю, что делть!
Супруга:
– Кому ты звонишь? Очередной шлюхе?
Супруг:
– Выдди!
Супруга:
– Так крепко она тебя зацепила?
Супруг (неожиданно протрезвевшим голосом, старательно, по слогам, медленно):
– Я те-бя о-очень про-шу выт-ти!
Супруга (с отчаянной смелостью):
– А иначе?
Супруг (с хмельной злостью):
– Иначе тебе очнь не по-нра-вит-ся.
– Егор Петрович! Да что ж это такое! Егор Петрович! – не выдержала Анна Аркадьевна. – Мы встретимся с вами завтра. В обед. В четырнадцать ноль-ноль. Я буду ждать вас в ресторане… Как его? «Столовка», «Домовая кухня»… нечто советское, ностальгическое. Вы помните, мы там много раз обедали. Будьте здоровы! – попрощалась она.
Добравшись до постели, опустив голову на подарок детей – ортопедическую подушку с эффектом памяти для позвоночных страдальцев, Анна Аркадьевна мысленно загнула пальцы. Зайцев – раз. Андрей Казанцев – два. Валя Казанцева – три. Уложиться до выходных. Потом законный отпуск на даче. Иностранные вояжи они нынче позволить себе не могут. За ней приедет Илья со списком того, что нужно купить из строительно-сельскохозяйственного. У нее будет свой список долгоиграющих продуктов с учетом гостей. Приятели, друзья только ждут отмашки, чтобы нагрянуть. Как с ними хорошо, молодо и весело! Гораздо задорнее, чем с друзьями детей. Как водится, у Ильи в большом продуктовом гипермаркете случится приступ отвращения к бесконечной жратве на площади в гектар. В строительном магазине, где площади не меньше, приступов у него не бывает. Напротив, ошалелое возбуждение купить и то, и это, и пятое и десятое. На всякий пожарный, название-то какое, вслушайся! Шершебель!
В ресторане Анна Аркадьевна и Егор Петрович избегали скользких тем. Совместная трапеза дает возможность говорить о кулинарии, кухнях мира, оценивать заказанное. Анна Аркадьевна давно заметила, что Зайцев всегда и все доедает. Даже если блюдо ему не понравилось, он отламывал кусочек хлеба, нанизывал на вилку и вытирал соус с тарелки. Так было и сейчас. Бешамель ему не понравился, но тарелка подчищалась.
Он поймал взгляд Анны Аркадьевны и пояснил:
– Привычка с детства. Мои мама и бабушка пережили Ленинградскую блокаду. У мамы были еще две сестры, они умерли. Подростком я прочитал, что птица, если не может прокормить всех птенцов, кормит единственного, самого сильного. Меня мучил вопрос, не поступила ли бабушка так же. Я, конечно, не задал ей этого вопроса. У нас дома чистые тарелки были абсолютным законом, никогда ничто из продуктов не выбрасывалось. Из остатков хлеба делались сухарики. Потрясающе вкусные, кстати, не чета тем, что продаются сейчас. Мама жила с моей сестрой, умерла от рака. Поздно обнаружили. Я устроил бы ее в лучшую московскую или заграничную клинику. Отказалась. Я примчался. Районная больничка: драный линолеум, замызганный туалет в конце коридора с одним горшком на двадцать человек. И очень хорошие врачи. Кормили соответственно: сизые макароны, котлеты из чего-то подозрительного, жидкий тюремный супчик. Никто из пациентов этого не ел. Тем, кто до операции, носили из дома, а после операции им было не до еды. Неделю я наблюдал бессмысленные, но обязательные упражнения. На тележке привозили четыре больших кастрюли – с компотом, супом, гарниром и вроде бы мясом или рыбой. Раскладывали на тарелки, заносили в палаты, через некоторое время выносили эти тарелки и сбрасывали их содержимое в помои. Мне было жутко от мысли, что моя умирающая мама в свои последние часы может это увидеть.