Двойной Нельсон - читать онлайн книгу. Автор: Игорь Шприц cтр.№ 23

— Гм...—сказал он многозначительно,— Дальше что творить будем?

Берг сразу увял, как спущенный воздушный шарик. Медянников прав: что же дальше делать? У него рабочих гипотез не было.

Путиловский развернул газету:

— У меня есть вопросы к автору сей заметки. Он очень осведомлен в деле производства динамита, точно сам его делал не раз. Хочется повидать его лично. Живет в этом доме. Предлагаю нам с вами, — он поворотился к Евграфию Петровичу, — посетить его скромную обитель. А Иван Карлович закончит дела по взрыву и напишет подробный доклад вышестоящему начальству.

Берг тут же воспрял духом, ловко собрал свой «кодак», приспособил магний и сфотографировал отдельно пожарище, затем Путиловского и Медянникова на фоне взорванного сейфа, Медянникова с дворником и дворника отдельно с метлой в руке и выпученными глазами — как типичного представителя благородной профессии.

Дворника процедура фотосъемки повергла в священный трепет и коленопреклонение. За это он, топая валенками (в мае месяце?), побежал вперед освещать и показывать господам дорогу в каморку журналиста Вершинина. Ключи у дворника были, так что дверь ломать не пришлось. Да никто и не собирался этого делать — у Евграфия Петровича были свои, весьма изощренные методы входа в закрытые для иных помещения.

Порученец со звонким голосом, что спас Берга от самоубийства, сидел при зубатовском кабинете и, глядя в карманное зеркальце, маникюрными ножницами аккуратно подстригал молодые негустые усики.

День близился к концу, и надо было чем-то занять вечер. Звали порученца Константином Ефимовичем, фамилия ему была Пакай. Два года назад он закончил юридический факультет Варшавского университета, пошел работать в полицию и по протекции директора Департамента полиции Зволянского ровно через год попал из варшавского отделения в столичное. Отличная карьера!

Классическая юриспруденция внушала Константину Ефимовичу отвращение, он хотел живой работы, однако по истечении года понял, что служба в Департаменте полиции тоже внушает отвращение, но по иным причинам — мировоззренческим. Страна бурлила, в воздухе носилось ожидание нового и свежего, а Департамент заполнял громадные простыни бумаг о настроениях в провинции, губернских центрах и обеих столицах. Было скучно. Жизнь текла мимо.

Вечерами он часто сиживал в ресторане «Вена», что на Малой Морской. Там собирались интересные люди — артисты, писатели, художники. Назваться чиновником Департамента в «Вене» было рискованно — могли не понять и даже вывести. Поэтому Константин Ефимович представлялся просто литератором. И это была почти правда: он начал писать роман из современной юридической жизни, уже набело были написаны почти семь страниц. Друзей он себе завести не мог по причинам меланхолического толка, дорожил одиночеством, но все время тянулся со своим одиночеством в веселую богемную толпу.

Так шла его практически двойная жизнь. Днем он корпел над входящими и исходящими, добиваясь плавного течения бумаг и благодарственной улыбки начальства, а вечерами сидел в «Вене», блаженно вдыхая прокуренный воздух и слушая очередного кумира нового века. Кумиры шли один за другим, у каждого был собственный рецепт будущего, отчего кружилась голова и в нее заплывали туманные картинки в духе Жюля Верна, до которого Константин Ефимович был большой охотник, но эту свою страсть всячески скрывал.

Душа жаждала действий, однако тело у Пакая было слабым и нерешительным. Он мог бы выстрелить в министра внутренних дел Плеве или, к примеру, в директора Департамента полиции. Пожалуй, рука бы поднялась даже на Государя... Но лишаться своей молодой жизни было страшно, и он понял — такие действия ему противны из-за страха перед собственной смертью. Плюс к тому он сильно близорук и наверняка промахнется. Впрочем, Плеве достаточно плотен и широк.

В последнее время он долго думал о своем месте в жизни и понял, что не простит себе бездействия. Но как начать — неясно. Написать тайное письмо руководителям социал-революционной партии? Бессмысленно. Он знал возможности «черного кабинета», занимавшегося перлюстрацией. К нему на стол иногда попадали наиболее сильные «избранные места из переписки с Друзьями». Кстати, интересно: данная деятельность официально запрещена повсеместно, но неофициально процветает! Читать чужие письма постыдно, но очень завлекательно. Некоторые он даже перлюстрировал по второму разу, для маленькой домашней коллекции.

Оставалось единственное — найти и поговорить с кем-либо лично. Донести до этого человека свое желание участвовать в тайной революционной деятельности, но действительно тайной, принося пользу на своем рабочем месте. За такую возможность эсеры должны уцепиться двумя руками! А когда с его немалой помощью победит революция, он, Константин Ефимович Пакай, получит по заслугам и встанет во главе нового, преображенного Департамента милиции, чтобы мощной революционной рукой заставить его работать на службу народу. Далее мечты не простирались, даже Жюль Верн тут был бессилен...

Он встретил такого человека. С виду это был обычный, ничем не примечательный интеллигент плотного сложения, лет тридцати с небольшим. Он иногда появлялся в зале «Вены», сидел, попивая ликеры и слушая поэтов. Рукоплескал, когда рукоплескали остальные, но никогда не вскакивал, криков «Браво!» не издавал и с поцелуями к выступавшим не лез. Его темные глаза с гипнотизирующим эффектом внимательно ощупывали все новые лица. Чаще этот человек был со спутником, реже со спутницей. Ничего особенного, но однажды Пакай услышал своим тонким слухом: «Это видный эсер, инженер Азеф!» И Пакай понял: вот оно, будущее знакомство.

Сегодня вечером таинственный инженер Азеф должен быть в «Вене», там ожидают программное богоискательское выступление популярных литераторов Дмитрия Мережковского и Зинаиды Гиппиус. Они вроде бы отыскали новую дорогу к Богу и должны поделиться найденным с широкими интеллигентскими массами, до сей поры плутающими в темноте безбожия или лжеучений. Что равносильно.

Чтобы не идти с пустыми руками, Пакай скопировал для начального разговора несколько циркуляров относительно недавнего заседания в городе Париже Центрального комитета партии, где рассматривался вопрос об организации центрального террора и назывались фамилии тех, к кому этот террор должен быть приложен своей действенной частью.

Сейчас он заканчивал цитирование, любовно выискивая наиболее сильные выражения:

«Мы не понимаем той неземной нравственности “непротивления злу насилием” нравственности не от мира сего, которая блюдет лишь самодовлеющую и абсолютную чистоту индивида, не считаясь со страданиями или счастьем человечества как основой решения! Не человек для субботы, а суббота для человека.

Наша нравственность — земная, она есть учение о том, как идти к завоеванию лучшего будущего для всего человечества, через школу суровой борьбы и труда, по усеянным терниями тропинкам, по скалистым крутизнам и лесным чащам, где нас подстерегают и дикие звери, и ядовитые гады!

Это — боевой клич, это — учение о трудном и суровом нравственном долге, а не об утонченном нравственном эпикурействе, от которого никому ни тепло, ни холодно — кроме разве насильников и угнетателей, которым спокойно и тепло, да насилуемых и угнетаемых — которым очень и очень холодно...»