Феодальная аристократия и кальвинисты во Франции - читать онлайн книгу. Автор: Иван Лучицкий cтр.№ 18

Страница

До XVI в. королевские указы касаются лишь отдельных городов, с XVI в. начинается издание ордонансов, имеющих целью ввести однообразие в муниципальном устройстве, доставить королевской власти возможно большее влияние на городское управление, на выбор городских чиновников, перенести некоторые из их прав на королевских агентов ^[178]. Так, в силу эдикта, изданного в Кремье в 1536 г., сенешалам и другим королевским чиновникам дано право контролировать городские счеты, а Генрих II в 1555 г. учредил в каждом округе интенданта для управления городскими суммами ^[179].

Подобные меры, нарушавшие привилегии и права городов, вызывали в среде городского населения все большее и большее неудовольствие, формировали и укрепляли в них партию, враждебную королевской власти, готовую вступить с нею в борьбу. Уже Людовику XI пришлось испытать это в Рошели, видеть, как некоторые города юга пристают к лиге общественного блага. Оппозиция фискальным мерам, открытое сопротивление королевским эдиктам, нарушавшим привилегии городов, стали проявляться все чаще и чаще. Права и вольности городов сохраняли еще свою силу. Короли не были в силах уничтожить во всех городах свободу выборов, изъятие от известных налогов, не разбили и вечевых колоколов, не могли посылать свои гарнизоны для охраны городов, не могли строить в них цитаделей, но постоянно стремились к этому, поставили главною задачею своей деятельности ослабить города. При Франциске I и Генрихе II, а потом при Карле IX, при котором централизационные тенденции обнаружились особенно заметно, неудовольствие стало принимать все более обширные размеры. В царствование первых двух в западных городах дважды вспыхивало восстание, вынудившее правительство прибегнуть к военной силе. Дух независимости и любовь к своим правам пробудились в жителях городов с новою силою… Правда, оба восстания были результатом увеличения налога на соль, что было противно привилегиям, дарованным им за сопротивление иноземцам, но в них проявились наружу и тенденции более широкие. Страшное подавление мятежа в Бордо вызвало отклик, и в лице ла-Боэти общество высказало свои идеи, еще смутно бродившие в умах. В его трактате «Рассуждение о добровольном рабстве» (Discours de la servitude volontaire) ^[180], выразилось все то неудовольствие, которое накопилось в течение полувека против власти, так бесцеремонно начавшей обращаться с правами и вольностями городов, все сильнее и сильнее давившей народ. «Какое несчастие, какой позор видеть, что масса не повинуется, а раболепствует, терпит грабежи, распущенность, жестокости не от армии, не от орды варваров, а от одного человечка (hommeau), часто более изнеженного и порочного, чем кто-либо из среды нации, не привыкшего к пороху битв, с большим трудом освоившегося с турнирами» ^[181], — вот что думали тогда французы. А таково было положение французской нации по отношению к Генриху II: «Несчастные, жалкие люди, пароды упорные в своем зле и невидящие добра. Вы живете так, как будто бы у вас нет ничего своего, ни имущества, ни родных, ни детей, ни даже жизни! И это разорение происходит не от неприятелей, а от врага, которого вы возвеличили, из-за которого им храбро отправляетесь в битвы, для слав которого вы не отказываетесь пожертвовать жизнью… Вы засеваете плоды, чтобы он мог питаться, устраиваете и наполняете дома, чтобы дать ему что грабить, воспитываете дочерей, чтобы он мог удовлетворить своей прихоти, а сыновей, чтобы он вел их на бойню, делал из них исполнителей своих стремлений…» ^[182] Для меньшинства, привыкшего распоряжаться собственною судьбою, привязанного к своим вольностям, все это казалось невыносимым. «Как могут сотни, тысячи, миллионы людей терпеть подобное иго, которого не вытерпели бы даже животные?» Потребность сбросить это иго, потребность восстановить свою свободу, свои вольности, стала крайне настоятельною. Вы можете освободиться, если только захотите того! Откуда взял бы ваш властелин ту тысячу глаз, посредством которых он следит за вами, если бы вы не дали их ему? Откуда взял бы он столько рук, наносить вам побои? — Решитесь не повиноваться — и вы свободны! ^[183] Пусть все соединятся против одного (tous contre un), и гнет падет. Опора существует, потому что «всегда можно найти людей, чувствующих тяжесть гнета, неспособных сжиться с подчинением» ^[184].

Таково было настроение двух, наиболее могущественных слоев населения. Стремление восстановить свои права и вольности, попираемые властью, недовольство ее действиями, заключенным миром, грабежами правительственных чиновников, развратом двора, истощением средств страны, возбуждало и знать, и буржуазию и подвигало их к неповиновению, к восстаниям. Страна, повиновение которой казалось вполне обеспеченным, правительство которой было установлено на таких прочных основах, находилась в состоянии полного разложения. «Все сословия, — говорил Лопиталь нотаблям, собравшимся в Фонтенбло, все сословия в волнении, дворянство — недовольно, народ — обеднел и потерял в значительной мере ту ревность ту добрую волю, которые он всегда питал к своему королю… Умы дурно расположены к королю, большинство недовольно настоящим, из честолюбия возбуждает смуты» ^[185].

Но указанными двумя сословиями не исчерпывалась вся та сила, которою могли располагать недовольные существующим порядком вещей. Жителям городов и особенно знати, нетрудно было найти сильную поддержку в людях, которые лично не были заинтересованы в политических тенденциях, заявляемых лучшими людьми из среды знати и городов, но которые готовы были по первому призыву явиться с оружием в руках на помощь кому и чему угодно, лишь бы впереди виднелась надежда поживиться насчет ближнего. То были шайки, состоявшие из сброда самых разнородных личностей, связанных в одно целое общностью интересов. Между членами любой шайки можно было встретить крестьян, солдат, беглых каторжников «со знаками лилии на плечах», «висельников, спасшихся от суда», обедневших дворян, даже священников и монахов. «Все они представляли сброд оборванцев, в рубашках с длинными и широкими рукавами, какие носили некогда цыгане и мавры, в рубашках, которые не снимались по два, по три месяца, и обнажали заросшую волосами, косматую грудь, в изорванных штанах, с длинными всклокоченными волосами, покрывавшими обрезанные властью уши, с громадною бородою, отпущенною для внушения страха врагам» ^[186]. Для этих людей, по большей части отверженных обществом, гонимых и преследуемых властями, не было ничего святого, ничего заветного. То были «авантюристы, гулящие, праздные, потерянные, преданные всевозможным порокам люди, воры и убийцы, грабители и насилователи женщин и девушек, безбожники и богохулители, жестокие, бесчеловечные, обратившие пороков добродетель, хищные волки, вредящие всем и каждому, люди, привыкшие пожирать народ, отнимать у него все имущество, бить, умерщвлять, выгонять из дому крестьян, угнетать их с такою жестокостью, о которой не могли бы и подумать даже турки или неверные» ^[187].

Страница