Всешутейший собор - читать онлайн книгу. Автор: Лев Бердников cтр.№ 62

Конечно, Тамаре не довелось найти «краски и слова», достойные подлинного мастера, да он, понятно, и не ставил перед собой эстетической задачи. Но все-таки в его, казалось бы, незатейливой байке рассказано о «чуде» – о «живой голове», а это в известной мере предвосхищает художественный образ гениального поэта.

Наконец еще один враль: «вдохновенный и замысловатый поэт в рассказах своих» (как сказал о нем П.А. Вяземский) – сподвижник Наполеона I, а затем генерал-адъютант императора Александра I, польский граф В.И. Красинский (1783−1858). «Речь его была жива и увлекательна. Видимо, он сам наслаждался своими импровизациями, – говорит о нем современник и добавляет: – Бывают лгуны как-то добросовестные, боязливые; они запинаются, краснеют, когда лгут. Эти никуда не годятся. Как говорится, что надобно иметь смелость мнения своего… так надо иметь и смелость своей лжи; в таком только случае она удается и обольщает».

Красинский «обольщал» слушателей душещипательными историями, носившими преимущественно мрачный, апокалиптический характер. Так, например, поведал он о встрече на улице двух подруг после долгой разлуки: «Та и другая ехали в каретах. Одна из них, не заметив, что стекло поднято, опрометью кинулась к нему, пробила стекло головою, но так, что оно насквозь перерезало ей горло, и голова скатилась на мостовую перед самою каретою ее искренней приятельницы».

В другой раз он сообщал о некоем покойнике, которого положили в гроб и вынесли в склеп, чтобы отправить на семейное кладбище. «Через несколько времени гроб открывается. Что же тому причиною? «Волоса, – отвечает граф Красинский, – и борода так разрослись у мертвеца, что вышибли покрышку гроба».

Как-то, живописуя свои военные подвиги, он занесся в своем рассказе так высоко, что, не зная, как выпутаться, сослался на своего адъютанта Вылежинского, который, по счастью, находился рядом. «Ничего сказать не могу, – заметил тот. – Вы, граф, вероятно, забыли, что я был убит при самом начале сражения».

Красинский «имел смелость» утверждать, будто бы Наполеон Бонапарт в порыве восхищения его отчаянной храбростью снял с себя звезду Почетного легиона и приколол к его груди. «Почему же вы никогда не носите этой звезды?» – спросил его один простодушный слушатель. Красинский парировал: «Я возвратил ее императору, потому что не признавал действия моего достойным подобной награды».

А.О. Смирнова-Россет вспоминала, что наш герой уверял окружающих, что в одном саду растет магнолия, на коей 60 000 цветков. «Кто же считал их?» – спросили его. «Это было поручено целому полку, и он двадцать четыре часа простоял около дерева!» – ответил Красинский с самым невозмутимым видом…

Итак, синдром Мюнхгаузена материализовался в России XVIII – первой половины XIX века в образах рассказчика-«творителя» и рассказчика-«лживца». Причем заметным явлением в рассматриваемую эпоху стали обе эти ипостаси единого культурно-исторического типа. Невероятные истории, поведанные изобретателями «остроумных вымыслов», обнаруживали подлинное творчество и высокое словесное искусство их создателей. Но и салонные «лживцы», попадая на страницы мемуаров и литературных произведений, обретали долгую жизнь в русской культуре. Они становились прототипами персонажей бессмертных творений классиков и уже поэтому достойны нашего пристального внимания.

В 1733 году императрица российская Анна Иоанновна повелела: «1. Выдать гуслисту Кирияку Кондратовичу сто рублев… 2…выдать италианскому музыканту Педрилло денег сто рублев». Имена облагодетельствованных стоят здесь рядом. Но объединяла их не столько музыка (в жизни обоих занятие эпизодическое), сколько бьющее в глаза шутовство. Ведь совсем скоро Педрилло поменяет скрипку виртуоза на дурацкий колпак – быть при дворе шутом куда прибыльнее! Кондратович же, который поначалу также «носил странный шутовской титул придворного философа», определится по ученой части – в Академию наук, где проработает 45 лет. Отказавшись от карьеры монаршего забавника, он заслужит репутацию шута от литературы, шута-графомана, забавлявшего книгочеев своими несуразными творениями.

В своей книге «Старик молодый» (Спб, 1769) Кондратович как будто демонстрирует полнейшее безразличие к судьбе собственного издания. Книгу предваряет вот такое парадоксальное предложение автора «доброхотному и недоброхотному читателю»:

Было бы наивным с нашей стороны поверить в искренность подобного совета: автор этот был одержим «одной, но пламенной страстью» – печатать свои сочинения отнюдь не бесспорных литературных достоинств. Пример ли его титулованного дяди-витии Гавриила Бужинского (чьи речи печатались тотчас же по произнесении их) или продуктивная деятельность сослуживца Кирияка по Академии В.К. Тредиаковского подвигли Кондратовича на сие поприще – не столь уж важно. Главное то, что именно забота о внимании публики к его сочинениям стала не только самоцелью, но и источником всех бед этого плодовитейшего – даже по меркам «многоречивого» XVIII века – переводчика и стихотворца. Из увесистых трудов, вышедших из-под его пера (а их было более четырех десятков: «словари-целлариусы», переводы книг по медицине, географии, истории; переложения всего (!) Гомера, Анакреона, Светония, Катона, Цицерона, других древних авторов, а также шестнадцать тысяч оригинальных эпиграмм и т. д.), увидели свет лишь немногие. Об объеме всего созданного неутомимым Кирияком Андреевичем можно судить хотя бы по тому факту, что для переписывания одного только его этимологического словаря требовалось два с половиной года каждодневной работы.

А потому не иначе как позерством может быть объяснено показное равнодушие к судьбе своих произведений. Это тем очевиднее, что сам он не уставал говорить о значимости собственных творений для общей пользы и увеселения, сетовал, что рукописи его, хранившиеся в академической библиотеке, «кирпичам и моли вверены без пользы», а не стали достоянием читателя («я переводил для людей, а не для кирпичей библиотечных»).

Не желал Кондратович смириться и с тем, что Академическая типография печатала не его монументальные труды, но все больше «Жилблазов и хромоногих бесов и прочих пустых романов».

«Не было на свете ни одного автора, который бы не имел своего Зоила», – признается Кирияк Андреевич и добавляет: «Я ничьими похвалами не пребуду, а хулами не убуду». Маски Зоила, недоброхотного читателя, насмешника-вертопраха были характерным реквизитом книжной культуры XVIII века, но для Кондратовича они приобрели конкретный и даже зловещий смысл. Показательна в этом отношении владельческая запись на титульном листе одной из его книг (РГБ, Музей книги. Инв. № 11699). К заглавию «Польский общий словарь и библейный, с польскою, латинскою и российскою новоисправленными библиями смечиван…» (СПб, 1775) приписано одно лишь определение, свидетельствующее о живой оценке этого издания современником – «глупой»!