А потом все померкло.
Протестантская зараза безудержно распространяется по стране. Они, точно крысы, наводняют наши города и деревни, дыша католическим воздухом, отравляя принадлежащие Богу земли. Гугенотские пасторы, предатели Франции, подстрекают мирян к неповиновению, за что их следовало бы вздернуть: в Памьере, Белесте, Шалабре – эта чума распространяется по всей От-Валле. Волнения были в Тарасконе и Орнолаке. И даже здесь, в деревне.
Я не сомневаюсь в том, что эта напасть будет побеждена. И должна признаться, что эти беспорядки мне на руку. Ибо что такое одна смерть, когда виселицы не простаивают без дела? Что такое одно убийство, когда вокруг льются реки крови? Наши мелкие ненависти и страстишки никуда не деваются, когда приходит война. Междоусобицы, тяжбы и ничтожные дрязги беспрепятственно продолжаются на фоне крупных событий. Неизмеримо важные вещи и всякие мелочи сосуществуют бок о бок.
Я уехала бы из замка, но пока не могу рисковать. Хотя здоровье моего мужа расстроено, подорвано слишком сильно, чтобы даже самому искусному аптекарю под силу было его восстановить, в отсутствие тех ухищрений, которые мне приходится прикладывать, чтобы его уста оставались сомкнуты печатью молчания, он все еще может заговорить. Если он изобличит меня – я пропала. Его тело мало-помалу привыкает к яду, и он иногда вскрикивает по ночам.
Поэтому пока я вынуждена остаться и заняться приготовлениями к вдовству. Когда он умрет, я отправлюсь к моему любовнику. Мы с ним идеально дополняем друг друга, я и он, хотя он делает вид, что не знает этого. Все, что есть в наших душах благородного и праведного, совпадает до мелочей.
Было время, когда закоулки замка давали нам необходимое уединение, но есть ведь и другие места. Когда я связываю его запястья шнурами из красного бархата, – это союз равных. Наслаждение и боль. Как учит нас Господь, каждый из нас должен страдать, чтобы возродиться заново.
Я расскажу ему о существе, которое растет внутри меня. Об этом даре Господа. Он будет доволен.
Глава 17
Ситэ
Воскресенье, 1 марта
Мину поднялась с ощущением, что все еще не до конца проснулась, и настежь распахнула ставни. Она и не помнила, когда в последний раз спала так долго и так крепко.
Бледная дымка, висящая над Ситэ, заволакивала светлый лик солнца, но небо вдали было ясным, а воздух свежим. Мину вдруг почувствовала, что ее переполняет надежда. Был первый день марта. Ее время целиком и полностью принадлежало ей самой. После мессы они с Алис пойдут в Триваль, на конюшню, и выведут Канигу, верную буланую кобылку их отца, прогуляться.
Девушка очень удивилась, обнаружив Алис с Эмериком в кухне одних. Они пили подогретое молоко из широких глиняных чашек. На столе лежала коврига свежего хлеба и горка только что сбитого масла на деревянной дощечке, влажно поблескивал квадратный кусок медовых сот.
– Доброе утречко, цыплятки, что-то вы сегодня вскочили ни свет ни заря.
Алис покачала головой:
– Это ты заспалась. Уже двенадцатый час. Ты проспала мессу.
Мину обвела взглядом кухню, внезапно сообразив, что еще зацепило ее взгляд. Кресло у очага пустовало.
– А где папа? – спросила она.
– Он ушел на улицу, – пожал плечами Эмерик.
– Чудесная новость. А куда он пошел?
Мальчик снова пожал плечами и натянул сапоги.
– Я не знаю.
– Он ушел с какой-то пожилой дамой, – сообщила Алис, переворачивая свою чашку вверх дном, чтобы допить последние капли молока. – Это она принесла нам мед.
– А эта дама не сказала, как ее зовут?
– Я забыла. – Малышка нахмурилась. – У нее на голове сбоку была шишка величиной с яйцо. Дама сказала: ты знаешь, что она должна зайти.
– А, мадам Нубель! Да, я ждала ее, только не так рано.
– Я же сказала тебе, глупенькая. Уже почти полдень. Ты проспала все утро, поэтому мадам Кордье… – Алис просияла. – Кордье, вот как, она сказала, ее зовут, а вовсе не Нубель!
Мину перевела взгляд с сестры на брата:
– Так Нубель или Кордье?
Эмерик, уже стоявший на пороге, остановился.
– Отец назвал ее Кордье. «Мадам Кордье» – так он сказал, и голос у него был озадаченный. Тогда она возразила: «Разве ты забыл, Бернар, теперь меня зовут Нубель», – и это меня не удивило, потому что она была старая-престарая. У нее, наверное, было несколько мужей. – С этими словами он улизнул в коридор.
– Эмерик! – окликнула Мину брата. – Эмерик! Вернись сейчас же! Мне нужно, чтобы ты…
Ответом ей был стук закрывшейся двери.
– Эта дама показалась мне очень доброй, – сказала Алис. – Я зря пригласила ее войти?
– Вовсе нет, petite. Она добрая женщина и наша хорошая соседка из Бастиды. – Мину улыбнулась. – Но папа точно не сказал, куда они идут?
– Точно. Он сказал только, чтобы мы никуда не уходили, пока ты не встанешь. И чтобы Эмерик следил за очагом, а то огонь потухнет.
Сестры как по команде посмотрели на уже подернувшиеся пеплом угли, свидетельствующие о том, что Эмерик с поручением не справился.
– Он такой своенравный, – серьезно сказала Алис.
– «Своенравный»! И где только ты услышала такое слово?
– Мама Мари вчера сказала его папе.
Мину покачала головой:
– Напомни-ка мне, кто такая Мари?
– Девушка, в которую Эмерик влюблен. Он говорит, что женится на ней, как только станет достаточно взрослым и сможет содержать жену.
– А, помню, хотя он еще слишком молод, чтобы помышлять о женитьбе. В любом случае разве ты не говорила мне, что мать Мари не одобряет этот союз?
– А она и не одобряет, – сказала Алис, воспринимавшая этот разговор с совершенной серьезностью. – Мари очень хорошенькая. У нее куча поклонников, и она говорит, что намерена выйти за богатого. Не вижу, с чего бы ей выбирать Эмерика.
Мину рассмеялась:
– Это потому, что он твой брат. Ты не видишь в нем достоинств, которые могут разглядеть другие. Я хотела тебя спросить, не хочешь сходить покататься на лошади? Канигу уже застоялась в конюшне. Как думаешь, по силам тебе это?
Алис захлопала в ладоши:
– Да! Давай пойдем прямо сейчас? Мари говорит, там под мостом выводок – выдра с детенышами! Мне очень хочется тоже на них посмотреть!
– Хорошо, только тебе нужно будет потеплее закутаться. Ты принимала сегодня свое лекарство?
Алис кивнула:
– А еще та дама принесла мне лакрицы от кашля.