Христианство и страх - читать онлайн книгу. Автор: Оскар Пфистер cтр.№ 120

И отговорка, будто пастор Бернард убедил Кальвина суеверными «страшными сказками», не выдерживает критики. Кальвин сам за несколько лет до этого пригвоздил своего коллегу к позорному столбу, заявив, что Бернард всегда был врагом Евангелия, и Христа ему заменила супружница, с которой он живет в позорной связи, а рот открывает, только чтобы нести чепуху ^[765]. В письме к Буллингеру реформатор называет человека, который теперь требовал истребления всех колдунов Пене, несчастным и жалким ^[766]. Так что и эта попытка защиты терпит провал. Кальвин требовал самых суровых дознаний и безжалостных массовых убийств колдунов из Пене, и это говорит не только о его суеверности, но и о его безразличии к человеческой жизни, и о жестокости, которая намного превышает жестокость бессердечных людей, изувечивших господина Буржо и задушивших его вместе с женой перед тем, как сжечь обоих.

Кальвин хотел бы – это можно принять как знак серьезного отношения к нравственности, или осудить как симптом жестокости, или рассмотреть с точки зрения психологии как выражение жестокой совести, – чтобы любая супружеская неверность наказывалась смертью ^[767]. Его желание так и не стало законом.

Утверждение, что Кальвин настаивал на смягчении бесчеловечного женевского правосудия, при внимательном историческом изучении оказывается ложным. Да, это правда: его в лучшем случае неохотные попытки если не ослабить, то хотя бы укоротить мучения приговоренных, и заменить сожжение Сервета на обезглавливание говорят о следах милосердия. Но если Кальвин решал, что некто хулил славу Божию или, что еще хуже, занимался дьявольским искусством, он терял любые человеческие чувства. Джон Гайяр справедливо отмечает: «Если судить по действиям Кальвина, то и Евангелие милости и любви, и бесчисленные призывы к доброте, лейтмотив Нового Завета, и чудесный гимн апостола Павла, посвященный любви: “Если любви не имею, то нет мне в том никакой пользы”, – одним словом, все, что составляет настоящий христианский идеал, для Кальвина, видимо, ничтожно. Исходя из своих идеалов, он обвиняет и преследует каждого даже за правду. Отсутствие логики у великого логика поражает. Тот, кто с гневом выступал против гонений на протестантов в католических странах, проявил себя беспощадным к предполагаемым еретикам» ^[768].

Если сравнить обстановку вскоре после Реформации, как ее, например, описывает Анри Неф в произведении Les Origines de la Réforme à Genève (1936), с тем, как обстояли дела во времена Кальвина, то нельзя отрицать: имело место страшное возрастание садизма. При Кальвине число казней, и до него ужасающе высокое для маленькой Женевы, еще и возросло, – если, конечно, не включать в статистику, как это непозволительным образом делает Пфистерер, тридцать четыре казни, совершенные в 1545 году, в дни коллективного психоза, порожденного страхом ^[769]. Если исключить эти тридцать четыре жертвы – когда колдунов казнили в 1562 году, никто уже не боялся чумы ^[770], – выходит вот что. 1542–46: двадцать четыре казни, среднее число в год – 4,8; 1557–63 (Кальвин умер в мае 1564 года): шестьдесят девять, среднее число в год – 9, 855, почти в два раза больше! Как появились столь ужасные для маленького государства цифры? Просто под пытками выбивались внушенные и отчаянные признания, и к смерти приговаривали невиновных. В дни Кальвина и его сурового преемника Теодора Безы правил ужас. Иные склонны указывать на серьезное отношение к нравственности. Да, при Безе (1564–1605) в «образцовой Женеве» неверных супругов зашивали в мешок и топили в Роне. Но не будем забывать, что смертные приговоры часто выносились на основании признаний, вырванных под пытками ^[771]. Жестокость, вдохновленная совестью, никоим образом не означает, будто возрастают нравственность и христианские добродетели. Никто не был защищен от доносов, пыток и смертной казни. В 1556 году, при Кальвине, в тюрьму попала масса людей за то, что пили воду из целебного источника на женевской земле и весьма поправили здоровье. Но такая вода считалась enchantée – заколдованной, и несчастным грозила пытка, как предписывал приказ Кальвина там, где были подозрения в колдовстве, – на фоне привычных доносов и костров. Несчастные, проведшие в темнице немало ужасных часов, сумели избежать жестокостей: вероятно, за это нужно благодарить стойкость Амида Дарне и сопротивление должностных лиц требованию Кальвина искоренить расу колдунов из Пене. Но волшебную воду пить запретили под угрозой тяжелейших наказаний ^[772]. В следующем году почти вся знатная семья дю Виллар попала под следствие по подозрению в колдовстве ^[773].

Об упомянутых выше мучениях и ужасных садистских казнях «распространителей чумы» Кальвин пишет с бесстрастностью, от которой кровь стынет в жилах ^[774]. Одна казнь политических противников после ужасных пыток из-за неловкости палача шла так долго, что последнего отстранили от должности; после тела четвертовали и отдельные куски повесили на четырех виселицах. Кальвин увидел в этом медленном убийстве «несомненный божественный приговор» ^[775]. Когда богословы Цюриха не рекомендовали казнить противника Кальвина, вопреки желанию реформатора, тот рассердился на «варваров» и со скорбью сказал, что у диких зверей больше человечности (!) ^[776]. Своих богословских противников он обзывал «бешеными собаками, которые плюются богохульствами» ^[777]; свиньями, измаравшими учение о предопределении нечистой хулой на Бога ^[778]; «сплетниками» ^[779]. Однако и Лютер, и даже Цвингли ^[780], выступавший против анабаптистов, говорили о своих противниках не менее бессердечно. Примеров можно привести и больше, но остановимся! Комментатор либо совершенно не знает о состоянии Женевы в период Кальвина, либо весьма интересно смотрит на Евангелие, если, несмотря на ужасающе жестокое женевское правосудие, соглашается с Петером Бартом в том, что в те дни Женева была «блестящим примером общества, устроенного в согласии с божественными откровениями» ^[781]. Когда дикари окружают деревни человеческими черепами, насаженными на колья, и тем хотят защититься от злых духов, мы наперебой кричим об их варварстве. Но разве это по-христиански – крепить куски четвертованных тел у ворот и в публичных местах Женевы? А в 1545 году тридцати «ведьмам» отрубили перед сожжением руки и вывесили обрубки на одной-единственной виселице, которая под их тяжестью обвалилась ^[782]. Это тоже по-христиански?