Лагерь обреченных - читать онлайн книгу. Автор: Геннадий Сорокин cтр.№ 57

Не успел Антонов выйти, как в библиотеку пришел Анатолий Седов. Увидев нас, он остановился в дверях, помедлил секунду и сделал шаг вперед.

– Здравствуйте, – не совсем уверенным тоном сказал учитель.

Антонов, буркнув что-то нечленораздельное, обошел Седова и скрылся в дверях.

Я поздоровался с учителем за руку. Наталья, не обращая на него внимания, подошла к зеркалу, стала приводить прическу в порядок.

– Я пришел журнал вернуть, – сказал Седов.

– Хорошо, Анатолий Сергеевич, положите на стол, я спишу его с вашего формуляра.

Учитель хотел еще что-то сказать, но Наталья как стояла, так и осталась стоять к нему спиной, всем своим видом показывая, что не настроена на общение.

– Потом зайду, – сказал он, обращаясь ко мне, – сейчас время поджимает.

Он оставил журнал и вышел.

«Библиотекарь на рабочем месте не может так демонстративно игнорировать читателя. Эта сценка разыграна Натальей специально для меня, чтобы я голову не ломал: был между ней и Седовым конфликт или нет. Конфликт был, и отголоски его не утихли до сих пор. Это конфликт не учителя и ученицы, не библиотекаря и читателя, а мужчины и женщины. Что за отношения между ними были? Я-то полагал, что Наташа – невинное дитя, но, видно, ошибался».

Наталья повернулась ко мне. Визит учителя испортил ей настроение. Мы оба не знали, что дальше делать. Продолжать так резко вспыхнувшие ласки – как-то уже не то, а говорить вроде не о чем. Не возвращаться же к теме колготок?

По коридору раздался топот детских ног.

– Школьники, – сказала Наталья. – Это надолго.

– Да я уже понял, что надолго. – Я попрощался и пошел на работу.

«Не библиотека, а какой-то проходной двор, – размышлял я по пути в РОВД. – Пять минут нельзя одним побыть. Такое славное начало, и на тебе – папаша пришел! Сам, что ли, не может вечером в магазин зайти? Потом учитель приперся».

Я остановился, посмотрел на стенд с заповедями «Морального кодекса строителя коммунизма».

«А ведь я ревную ее, – отчетливо понял я. – Мне неприятна сама мысль, что между ней и Седовым могли быть интимные отношения».

– Изучаешь? – проходя мимо, спросил замполит. – Молодец! Комсомолец тоже должен знать «Моральный кодекс».

Вечером явилась Марина.

– Ты сразу не мог объяснить, что эти колготки вовсе никакой не подарок? – обрушилась она с упреками. – Я дурочкой себя чувствую, мне людям в глаза стыдно смотреть, а это, оказывается, «торпеда», предупреждение. Почему мне папа должен все объяснять, когда ты есть?

Марина подошла, обняла меня.

– Дай слово, что в другой раз заранее мне все разъяснишь, чтобы я с ума не сходила. Скажи, эти колготки правда стоят пятьдесят рублей?

– Марина, мне их за госцену отдали, за десятку. Чего вы все Ингу слушаете? Она вам еще не такой лапши на уши навешает.

– Что у тебя с губой? – присмотрелась она.

– Целовался с одной чувихой – темперамент из нее так и брызгал! Видишь, губу прикусила.

– Я тебя серьезно спрашиваю!

– А я серьезно отвечаю: автобус резко затормозил, мужик, что впереди меня стоял, головой прямо в лицо мне въехал. Я думал, уже все прошло. В воскресенье это было.

– Я тебе сейчас все вылечу! – Она нежно-нежно поцеловала меня.

Перед сном, выждав удобный момент, я спросил:

– Марина, а что между Наташкой и учителем Седовым было?

– А тебе-то какое дело? – не задумываясь, ответила она.

– Большой секрет, что ли? У тебя от меня есть секреты?

– Секретов нет. Между ними ничего не было.

Акции Марины на моей внутренней бирже резко пошли вниз. Чего врать-то на ровном месте? Нехорошо с мелкой лжи начинать выстраивать отношения.

На другой день я вызвал на разговор Антонова Михаила.

– У тебя ко мне серьезное дело? – хмуро спросил он. – Тогда пошли прогуляемся вдоль Иланки.

Проулком мы вышли за огороды на берег реки. Был тихий осенний вечер. Нежаркое солнце ярко светило, на небе не было ни облачка. На другом берегу Иланки паслось стадо. Женщины, человек шесть, неизвестно зачем собрались у кромки воды. Если бы события происходили лет двадцать назад, то я бы подумал, что они пришли полоскать белье.

Я рассказал Антонову, как его приятель Кусакин умер у меня на руках.

– Михаил Ильич, Кусакин написал что-то вроде мемуаров о своей лагерной жизни.

Антонов усмехнулся.

– Лучше бы он стишки матерные писал, интереснее было бы. Кому нужны его воспоминания о зоне? Вышел из лагеря – забудь о нем.

– Один день Кусакин описал очень подробно. Это тот день, когда был убит некто Шамотя. Вы не хотите рассказать, как варили уху? Кто пробу снимал, что говорил.

Антонов в ботинках вошел в воду по колено, повернулся ко мне.

– Смотри! – крикнул он. Краем глаза я заметил, как женщины переключили свое внимание на нас. – Смотри, Андрюха!

Михаил Ильич подцепил ладонями пригоршню ледяной воды и вылил себе на макушку.

– Видишь, твою мать, это вода! Ее пить можно. Я постою сейчас под солнцем, голова высохнет, и ничего на моих волосах не останется. Ничего! А он, Кусок, вместо воды себе блевотной параши на голову налил и думает, что от этого мир лучше стал. Он дебил! Я ему в лагере говорил: «Уймись, живи днем сегодняшним, не лезь ты к своим звездам, пока за периметр не выйдешь!» Да если бы не я, он бы сдох в этой зоне! Он приезжал ко мне через три года после освобождения, говорит: «Я хочу правду о зоне написать». Я послал его матом. Он хочет зону помнить, а я – нет. Если ему нравится дерьмо пережевывать, пускай его вкус до конца своей жизни помнит, а я не хочу! Не хочу и не буду! Не было никакого Шамоти, выдумал все Кусок, выдумал!

Антонов вышел из реки. По его штанам ручьем стекала вода, в ботинках булькало.

Я подскочил к нему, схватил за грудки:

– А ты все-таки вспомни! – Я встряхнул его. Получилось неубедительно. С таким же успехом я мог бы попробовать трясти телеграфный столб или самое большое дерево в лесу. – Вспомни, сукин сын, что там было, а потом мне скажи: за что ты с одного удара Сыча по туалету размазал? Что он тебе сказал: «Пойди к унитазу, попей водицы, молодость вспомни»?

Антонов без усилий освободился от моих рук.

– Ты не забыл тот день, когда я к тебе в клетку пришел? Ты что думаешь, я тогда не знал, что это ты Сыча убил? Я ведь не ради Наташкиных слез пришел, не потому, что меня весь поселок твоим зятем называет – у меня свои мерки справедливости, и я был готов встать за тебя только потому, что понимал, что просто так ты руки распускать не станешь. Я бы и Ингу прибил, как бродячую собаку, чтобы она не тявкала, когда не просят.