Расположение в домах и деревьях - читать онлайн книгу. Автор: Аркадий Драгомощенко cтр.№ 8

Я, снедаемый неутолимой жаждой понять для себя и только для себя, вторгаюсь бездумно в то, что называется моей жизнью (……………………………..………………………………………………….), ибо легко, гораздо легче и безнаказанней снискать себе место в привычной цепи чужих действий, нежели осознать себя в своей собственной истории, границ которой и поныне не представляешь. На свой страх и риск поначалу искать в кромешной путанице своей смерти – (певучей тягостью в её сотах собраны все смерти: человечество минус ты) – рождение, в котором каждая вещь, точно оборотень, таит угрозу.

И не бегство, не позор, не мнимое избавление. Да, конечно, если не так, то ощущаем себя повелителями, судьями чужих соломин, но обернись и погляди на корявое, в пепельном налёте дерево шелковицы, разбросавшее изъеденную тень над неказистым забором из старческих охристых плит ракушечника. Звон в ушах прочти, вслушайся в спину скошенного пешехода – можно ли понять значение и того и другого?

Я могу кричать, срывая голос, отшвыривая его прочь. Я могу кричать, покуда разум не оплывёт огарком, – можно ли понять это! Можно ли понять не это, а другое! И если бы только дерево и человек на тротуаре, если бы лишь картинка из книги были единственными признаками бытия!

Так что же заставляет меня томиться тенью шелковицы, её сучьями, обозначенными на известняке старческом, над лицом незнакомого человека. И ты бежишь, бежишь, в лицо заглядываешь мелькнувшему за поворотом, и несть остальному числа: ступени, стебли. Потому что, как долго бы ни писал я, ни говорил, стану в лучшем случае упиваться сладостью имён, в худшем – гордыней охваченный, последую за пустым желанием поведать, как мне кажется, истину.

– А ты, дурак, в Бога веруй.

– А ты?

– Если бы не знал, не говорил.

– Ну и как?

– Помогает.

– Мне не надо помощи!

– А потом? Потом?

– И потом не надо!

– Напрасно. Прощай.

– Да, да… Ах да, до свидания, спасибо…

Что может быть глупее? И это ещё полбеды. В том случае, когда жизнь или истина, или ещё что-то неоспоримым покажется, с настойчивостью умалишённого будешь исповедовать только это.

Нет конца крестовым походам. Сколько времени прошло, а всё начинку для пирога готовим, крутим, вертим, как цыган солнцем, – ну и пирог будет!

Увлёкся. Делать нечего… Как ни смехотворно занятие, которым я занимаюсь, мне, слушателю, высшим наслаждением считавшим тишину, искавшим повсюду её следы, как археолог ищет в толщах почвы, песка и спекшейся глины черепок единственный и утешение в нём черпает – придётся превратиться в рассказчика.

С какой целью? В детстве у меня был приятель… бинокль… деньги… мама… Приятель достиг цели. Папа достиг цели. Паралич настиг дядю. Идущие на смерть, приветствуют тебя, дядя.

Не знаю, не знаю – идти, кажется так, по солнечной стороне улицы, как сказано кем-то, и слепнуть понемногу, потому что, когда закроет тьмою свет глаза, нет тебе опоры во времени. Оно не нужно.

В октябре месяце, часов около одиннадцати вечера по Васильевскому острову двигалась небольшая компания. Не говори об этом, не говори, прошу тебя, не напоминай – паводок времени, разлив зеркальный над лугами: покачиваясь, мирный мусор по равнине течёт, ветром оплетены сучья – прибежище в будущем, куда относит (привычное сравнение и оттого спокойней), но выдувает сквозняком: изломанная фигурка руки раскинута, ватная голова набекрень, вертится над кромкой леса. То бес шепчет в кружевах древесных: загляни туда, где тебя нет ещё, но пальцами нащупай, нашарь под кожурой сейчас средь тел пустое место – тебе предназначено, – которое займёшь, врастая потом, – привыкни, обживи.

В октябре месяце года, благоприятного всеми созвездиями, поздним вечером по Васильевскому острову двигалась небольшая компания.

Скучно двигалась. Без выкриков, без песнопений. Да и откуда взяться веселью в эту нерадостную пору? Трещали сучья, облетел до стекловидных ветвей маньчжурский орех на Большом проспекте. Из гавани непрерывно дуло (там кончалась земля и мир), летела плоско, шипя, рябая вода по асфальту, мокрые, с чёрными подпалинами листья лепились к окнам нижних этажей, клубилась изморось у ртутных фонарей наверху, потоки обжигающей пыли обрушивались вниз, а за гаванью, за заливом ничего, ничего… очертания Левкадской скалы проступали под ногами, и ещё дождевая близорукость, смирение зрачка в разительно выпрямленном синтаксисе непогоды.

Компания направлялась к ещё открытому кафе на углу Второй линии. Можно сказать, что в этот час вино покупают только там. Отвратительное петербургское вино, сваренное, смешанное в кромешной сырости подвалов, чудовищный портвейн – «виноградный», как свидетельствует надпись, впечатанная в ядовито-красную этикетку; но я хотел бы знать тот виноград, пощупать, раздавить пальцами ягоду, перетереть её ускользающую кожицу и поднести к губам, на вкус, на цвет… виноградники Тартара, – и вы работали на винограднике в разное время, – ртутный мышиный бег воды по волосам, щекам, за ворот. Галера осени нестройно машет вёслами. Таков конец. Наиболее скучный, наиболее никакой, такой вот… избран.

В это время, когда гастрономы торгуют единственно ненужным сыром и прокисшим молоком, здесь можно было приобрести, приложив некоторые усилия и зная, кому заплатить, немного чёрного вина, горсть гнили – портвейн «виноградный», вино гордое. Оно было подоплёкой движения, пока незримой.

Не говори, прошу тебя, не говори много. Скажи просто так: внутри, у дверей сонный человек в вылезшей меховой шапке курил, стоял, ходил. Отбрасывал резко руку с папиросой, раскалённой на конце, трещавшей от капель, падавших с ворсинок меха, с ресниц больных трёх ламп, тускневших мерно под известковым потолком. Читал вслух – читал и высказывал мнение. Смешные надписи.

– Дурачьё! – говорит человек, и из пальцев его смятый уголёк выпадает. – О, Россия, Россия! Он не умер. Он жив.

Его прерывает вздох двери, стук упавшей стоймя двери в облупленную разрисованную стену.

Не говори только, кого ты знаешь. Ни в коем случае. Никого ты не знаешь, не знаком ни с кем. Да, да… люди незнакомые, похожие, правда, на кого-то из тех, кого ты знал. Ну и что? А чем похожи? Словами? Тем, как словечко скажет и губу изогнёт, тем, как подастся вперёд удручённо, словно услышать собирается что-то, и мимо… тоже знакомо, не совсем, но понятно.

Костя в меховой шапке. Я его знал летом. А меня здесь нет, как бы нет, потому что руками вожу, по голому месту руками, луна в голове болит. «Какая осень… какая ранняя осень», думает сорокашестилетний Костя, «почему с каждым годом осень наступает всё раньше и раньше?»

Встречаются люди, которым для душевного равновесия необходимо поводить рукой по корешкам книг – «успокаивает», утверждают они. Других успокаивает прикосновение к камню, к другому человеку. В разных утешениях нуждаются люди. Многих, о которых упоминала стена, Костя знал.