– Счастье, – сказал Валентин, – счастье. Никаких других слов не надо… Даже этих не надо.
– Тогда молчи, – отозвался Тимофей.
Все четверо засмеялись – и пошли по дороге к свету, смешавшись с детьми. Сначала они были собой, а после пальм тоже стали светом, сперва еще похожим на мир, а потом уже нет – просто белым и чистым сиянием, в котором не было ни гор, ни детей, ни даже двурогого бога…
А затем свет погас – но когда это произошло, не было уже никого, кто мог бы это заметить.
Кроме одного наблюдателя.
Стоящий на одном колене Акинфий Иванович напоминал персонажа античной трагедии – его поза была торжественно-пластичной, а лицо закрывала маска, рукоять которой он сжимал в кулаке. Правда, это была банальная маска сварщика с черным прямоугольником на месте глаз, но в полутьме она казалась шлемом воина-гоплита из античного спецназа, настолько страшного и жестокого отряда убийц, что никаких исторических свидетельств о нем не осталось по причине полного отсутствия свидетелей.
Акинфий Иванович снял маску. Встав с колена, он несколько раз моргнул и вытер ладонью набрякшие в глазах слезы. Над поляной слегка пахло паленым мясом и волосами. Почему-то всегда оставался этот запах – хотя в углях костра ни разу не обнаружилось никаких следов плоти.
Акинфий Иванович оглянулся. Палатки и четыре рюкзака оставались на том же месте, где прежде. Он подошел к костру, сел на землю, устроился поудобнее, закрыл глаза и замер.
Шло время. Акинфий Иванович все так же сидел в одиночестве у костра, изредка меняя позу.
Прошел примерно час, и над поляной подул ветер – резкий и свежий, пахнущий электричеством. На несколько секунд стало по-настоящему холодно. Потом ветер стих. Акинфий Иванович открыл глаза и обернулся.
На месте палаток и рюкзаков теперь была только трава, совершенно девственная и непримятая. Правда, в одном месте несколько стеблей были оборваны у самой земли – словно здесь прошел пасущийся бык.
Подхватив маску сварщика и фонарь, Акинфий Иванович пошел к скале с рогами. Ее боковую часть скрывали заросли кустов, сквозь которые он продрался с видимым неудовольствием. Оказавшись у каменной стены, он направил на нее луч.
Скалу покрывали царапины, похожие на бесконечный тюремный календарь: ряды вертикальных линий, перечеркнутые горизонтальными полосами.
Странным в этом календаре было то, что недели в нем имели разную продолжительность – то пара дней, то четыре, то пять, то вся дюжина.
Акинфий Иванович положил фонарь и маску на землю, вынул красивый изогнутый нож с рукоятью из рога и принялся царапать камень его острием. На камне появились четыре свежие вертикальные черты. Акинфий Иванович несколько секунд глядел на них, а потом провел мощную горизонтальную борозду наперерез – с такой силой, что с камня сорвались искры.
– Молодые, а долго сегодня, – прошептал он. – Наверно этот, из телевизора, наследил малек…
В скале был низкий грот, или большая ниша, достаточная, чтобы укрыться во время дождя. Акинфий Иванович присел рядом на корточки. Первым делом он спрятал внутри маску сварщика. Затем вытащил из ниши что-то громоздкое, завернутое в полиэтилен. Развернув пленку, он высвободил из нее большой складной велосипед, за минуту привел его в рабочее состояние и приладил на руль свой фонарь. Аккуратно свернув полиэтилен, он спрятал его в гроте рядом с маской и, подняв велосипед так, чтобы не цеплять за кусты, вернулся на поляну.
Костер уже почти догорел – в пепле мерцало несколько красных линий, похожих на древнюю клинопись. Акинфий Иванович с серьезным достоинством поклонился скале с рогами, подошел к костру и помочился на него, гася последние угли.
Потом он вытащил из кармана брезентовой ветровки наушники, размотал провод и воткнул черные капельки в уши.
Почтительно подняв велосипед за рога, он перекинул ногу через раму и оглядел поляну. Никаких следов человека на ней не было. Осталось только выжженное черное пятно в траве – но оно, если разобраться, вовсе не было следом человека. Оно было следом огня.
Акинфий Иванович легко оттолкнулся от земли, проехал сквозь подобие каменных ворот и, чертя перед собой сложные узоры светом, покатил вниз.
Вокруг не осталось никого, никого вообще – только звезды и камни. Стесняться было нечего, и Акинфий Иванович начал громко и фальшиво подпевать своей скрытой от мира музыке:
– Же деманде а ла лу-у-уне… Си ту вале анкор демва…
[4]
Искусство легких касаний
«Начало двадцатого века. Человек с длинными волнистыми волосами, усами и бородкой сидит за письменным столом, заваленным рукописями и газетами, и вглядывается в серое питерское утро за окном.
Утро, что и говорить, гнусное – сквозь туман просвечивает какая-то слоисто-древняя болотная мерзость. Так, во всяком случае, мерещится человеку с длинными волосами.
Ему немного стыдно за безобразия, учиненные в пьяном виде день, два и три дня назад (событий было много, можно выбирать на любой вкус), и особенно неприятно думать об одной восторженной и доверчивой курсистке, которая согласилась пойти с ним в ресторанный кабинет слушать сокровенно-солнечное. Память об остальном как обрезана…
Не заявился бы теперь, чего доброго, в гости ее братец – если он, не дай бог, есть. Еще начнет палить из револьвера прямо с порога. Впрочем, вряд ли. Если что и было в кабинете, скорей всего промолчит, постыдится.
Вдобавок тревожат запутанные денежные дела. И воспоминания, неприятные, очень скверные воспоминания, всегда поднимающиеся в душе именно в такую слабую минуту.
Человек с длинными волосами, если честно, изрядно мерзок сам себе. Он отхлебывает кофия, щурится и стонет – настолько непригляден собственный образ.
Но есть, есть чудесный способ изменить все и сразу.
В воздухе словно бы реет пригласительный билет в новое чистое будущее, индульгенция на все: стоит лишь протянуть руку и взять ее, сказав яркие и бесстрашные слова, как все темное, бытовое и низкое сгорит в их ослепительной вспышке, и собственная мрачноватая тень немедленно высветится и совпадет с силуэтом возвышенно-чистым и прекрасным, который человек с длинными волосами уже упоенно чувствует перед собой…
Он подхватывает перо, макает его в чернильницу и быстро пишет:
Кто не верит в победу сознательных смелых Рабочих,
Тот играет в безчестно-двойную игру…
Спрятанный за длинными волосами мозг начинает по привычке проверять и просчитывать только что излитые на бумагу смыслы – и видит множество несообразностей. Сознательны ведь и городовые, а в некотором роде, наверное, даже куры. Безчестно-двойная игра предполагает сразу игру честно-двойную и безчестно-одинарную, что чересчур замысловато.