Юность Жаботинского - читать онлайн книгу. Автор: Эдуард Тополь cтр.№ 50

А прав был художник, я теперь увидел. Странно: простая миловидность сразу бросается в глаза, но настоящую большую красоту надо “открыть”. Черные волосы Лики, там, где не были растрепаны, отливали темной синевой, точь-в-точь оттенка морской воды в тени между скалами в очень яркий день. Синие были и глаза, в эту минуту с огромными злыми зрачками, и от ресниц падала тень на полщеки. Лоб и нос составляли одну прямую черту, греческую, почти без впадины, верхняя губа по рисунку напоминала геральдический лук, нижняя чуть-чуть выдавалась в презрительном вызове навстречу обидчику. От обиды она бросила ложку, и я увидел ее пальцы, как карандашики, длинные, тонкие, прямые, на узкой длинной кисти, и даже обкусанные края не нарушали овальной формы ногтей. Прежде чем вскочить, она возмущенно подняла плечи, и когда опустила их, я в первый раз увидал, что они, хоть и очень еще детские, срисованы Богом с капитолийской Венеры… Но ложка упала так, что брызги борща со сметаной разлетелись по всем окрестным лицам, стул повалился, когда она вскочила, и, не сказав ни слова, она ушла из столовой.

– Вижу, – вздохнул художник, – не захочет барышня позировать.

Анна Михайловна была очень сконфужена и без конца извинялась, гость, кажется, не обиделся, но почему-то очень оскорбленным почувствовал себя я. Если бы не то, что вообще я с Ликой никогда и двух слов не сказал, я бы в тот же вечер выбранил ее всеми словами, какие только в печати дозволены. Но случайно эта возможность устроить ей сцену представилась мне через несколько дней.

Было это так: однажды ночью, возвращаясь с прогулки к морю, мы большой компанией взбирались по крутому обрыву, гуськом, я предпоследний, а за мною Лика. Утром прошел дождь, тропинка была еще рыхлая и скользкая. Из-под ног у Лики вдруг выкатился камень, она вскрикнула, села, и ее медленно потащило вниз. Я опустился, нагнулся и схватил ее за руку.

– Пустите руку, – сказала она сердито.

Досада меня взяла, точно малого ребенка, я потащил ее вверх, и она, словно и вправду упрямый ребенок, выворачивалась и локтем, и плечами, но все-таки добралась до прочного устоя. Там я ее отпустил, она смотрела мимо, тяжело дыша, и видно было, что в душе у нее происходит борьба: обругать ли? сказать ли спасибо? Я отстранился, дал ей пройти вперед, она шагнула, слегка вскрикнула и села, потирая щиколотку.

– Не надо ждать, – сказала она сквозь зубы, глядя все в сторону.

– Пройдет, тогда и пойдем, – ответил я с искренним бешенством. – По моим правилам не оставляют одной несовершеннолетнюю девицу, которая вывихнула ногу, даже если она невоспитанная.

Длинная пауза, сверху и голосов уже не было слышно, спутники наши перевалили через край обрыва. У меня отлегло раздражение, я рассмеялся и спросил:

– В чем дело, Лика, или, если угодно, в чем дело, Лидия Игнатьевна – за что вы так меня возненавидели?

Она пожала плечами:

– И не думала. Вы для меня просто не существуете. Ни вы, ни… – Она поискала слова и нашла целую тираду: – ни вся эта орава бесполезных вокруг Маруси.

– От ликующих, праздно болтающих, уведи меня в стан погибающих?

– Можете скалить зубы, мне и это всё равно. И во всяком случае, не в стан “погибающих”.

– А каких?

Она опять передернула плечами и промолчала, растирая ногу. Полумесяц светил ей прямо в лицо, очень прав был тот художник.

– Знаете, – заговорил я, – раз, когда у вас было такое выражение лица, Сережа подтолкнул меня и сказал: Жанна д’Арк слышит голоса.

Вдруг она повернулась ко мне и взглянула прямо в глаза, в первый раз и, кажется, в последний за все наше знакомство, и невольно я вспомнил поговорку: посмотрит – рублем подарит. Не в смысле ласки или милости “подарок”, взгляд ее был чужой и ко мне совсем не относился, но предо мной открылось окошко в незнакомый темный сад, и, несмотря на темноту, нельзя было не дать себе отчета, что большой чей-то сад.

– Вы меня вытащили, – сказала она другим тоном, спокойно и учтиво. – Напрасно я на вас огрызнулась, в искупление – я вам на этот раз отвечу серьезно, хотя, вообще, право, незачем и не о чем нам разговаривать. Сережа, если хотите, прав: “голоса”. Я их все время слышу, со всех сторон, они шепчут или кричат одно и то же, одно слово.

Я ждал, какое, но ей, очевидно, трудно его было выговорить. Я попробовал помочь:

– “Хлеба”? “Спаси”?

Она покачала головой, всё не сводя с меня повелительных синих глаз:

– Даже невоспитанной барышне трудно произнести: “сволочь”.

Странно, меня не покоробило (хотя написать только что эти семь букв на бумаге я не сразу решился): грубое кабацкое слово донеслось из глубины того чужого сада не руганью, а в каком-то первобытном значении, точно вырвала она его, на языке ветхозаветных отшельников, из затерянной гневной главы Писания. Теперь мы смотрели друг другу в глаза уже без насмешки с моей стороны и вызова с ее, серьезно и напряженно, два заклятых врага, которым настал час договориться до конца.

– Это вы о ком?

– Обо всех и ни о ком. Вообще люди. Итог. Вы думали, что мои голоса кричат “хлеба!” и просят: приди и спаси? Это вы мне много чести делаете, не по заслугам: я-то знаю про голод и Сибирь и все ужасы, но мне никого не жалко и никого я спасать не пойду, и меньше всего в стан погибающих.

– Понял: в стан разрушающих? в стан сожигающих?

– Если хватит меня, да.

– Одна, без товарищей?

– Поищу товарищей, когда окрепну.

– Разве так ищут, каждого встречного заранее осуждая без допроса?

– Неправда, я сразу делаю допрос, только вам не слышно. Я сразу чувствую чужого.

Она подумала напряженно, потом сказала:

– Трудно определить, но, может быть, критерий такой: есть люди с белой памятью и есть с черной. Первые лучше всего запоминают из жизни хорошее, оттого им весело… с Марусей, например. А злопамятные записывают только все черное: “хорошее” у них само собою через час стирается с доски, да и совсем оно для них и не было “хорошим”. Я в каждом человеке сразу угадываю, черно-памятный он или белопамятный, незачем допрашивать. Теперь я уже могу пойти, и буду на вас опираться, и наверху скажу спасибо, только уговор – как бы это выразить…

Я ей помог:

– Будьте спокойны, обещаю и впредь обходить вас за версту…

Лика… Лика… Недотрога, всеми нервами кожи, всеми нитками одежды, а теперь ее там, в полиции, бьют…»

«Так просидела у Зеэва Анна Михайловна час и ушла, ничего не сказав.

Несколько подробностей он услышал вечером у себя дома, от горничной Мотри, а ей рассказал очевидец и участник Хома. О личной эволюции этого прежде скромного гражданина следует рассказать особо. Еще недавно это был нормальный обыватель из трудового сословия, сам жил и другим давал жить, и никаких притязаний на высоты командной позиции не предъявлял. Чернобородый мужик из Херсонщины, на Владимира, по ночам, звонок у ворот сейчас же вылезал из своего подпольного логова, “одчинял фортку” – то есть калитку – и, приемля гривенник, вежливо, как бы ни был заспан, кивал чуприной и говорил: