– видишь, все возвращается, слова dont je fus dupe
[96]. Да, старуха, мы достойны маркополо, а потому —
МАРКО ПОЛО вспоминает:
Твои рабы искали дни за днями
мой след, чтоб для меня открыть ворота.
Пути и годы сбили их со счета —
вернулся караван, гремя цепями.
Но лунная тропа со мной, как прежде,
и шелка шум, и грозный гул ночами…
Вернулся караван, гремя цепями,
а отплывал я – с парусом надежды!
Твой край далекий, крохотный и строгий,
где карлики-деревья длят досаду,
кроты взрыхляют борозды по саду
и рой огнистый реет над дорогой!
Твоих земель размытая граница —
в пометках ливня, в зелени таможен.
В мою котомку амулет положен,
что на границе чуждой пригодится.
А речь твоя – лишь те ее узнали,
кто облаков следил метаморфозы —
дыханье ночи, лезвие угрозы
и ожиданье, там, на перевале.
Ворота выгнул времени избыток,
ты – за преградой из обсидиана,
за временем, и гонг звучит нежданно —
к дверям бросаю имя, точно свиток.
Тринадцать лун в кровавом омовенье,
цикад хрустальных музыка слепая,
луна в воде скользит, не утопая,
и ты – стократ прекрасней в отдаленье!
[97] – Замечательно, – сказал репортер. – Сверкающее, многоцветное стихотворение.
– Помолчите, – сказала Клара. – Это – мое, оно мне нравится, и, кроме того, оно из иной поры. Небольшое воспоминание специально для меня, колечко на память.
– Действительно, отдает иным миром, – сказал Хуан. – А вообще-то, Клара, тому назад совсем немного лет…
Сердце – калейдоскоп живой,
шаг, другой – и ты сам иной!
– Ты прав, – сказал Андрес, наклоняясь к репортеру, который уставился в стакан. – Этот тип повторил мне свое предложение.
– Понятно, но они не хотят уезжать.
– Конечно, не хотим, – сказал Хуан, и ему вдруг вспомнилась его квартира и ваза, а в ней – цветной кочан, один в доме, цветной кочан в квартире, один-одинешенек.
– И плохо делают, – сказал репортер. – Потому что, кроме всего прочего, там, на улице, человек, который все время ходит за ними по пятам.
– Как? – сказал Хуан и выпрямился. Рука Андреса легла на его плечо. Он сел на стул. Клара схватила его за пиджак. – Абель —
– Спокойно, – сказал Андрес. – Бежать на улицу – не выход.
– Как странно, но я это понял только сейчас, – сказал репортер Стелле. – А все из-за теплого пива —
этой мерзкой мочи, сваренной орангутангом в полотняном костюме, тухлой мочи, приготовленной женщиной, питающей пустые иллюзии, —
из-за этого пива, что бродит у меня под кожей лица.
– Да, вижу, ты здорово набрался, – сказал Андрес. – Но ты его видел или нет?
– Сигарету закуривал, – сказал репортер. – На углу Бушара.
– Дайте я выйду на минуту, – сказал Хуан очень спокойно. – Посмотрю – и все. Ты не представляешь, как мне хочется поговорить с Абелем.
– А поговорить тебе надо не с Абелем, а с Калимано, – сказал Андрес. – Стелла, пойми хоть ты, что —
Стелла взвизгнула, бабочка (а за ней еще одна) запуталась у нее в волосах. Матрос в глубине зала передразнил ее – тоже взвизгнул, а следом за ним и другой. Женщина, только что вошедшая в зал, быстро обернулась на визг и вскинула вверх руки, словно защищаясь.
– Бедное чешуекрылое, – сказал репортер. – Вот оно, смотрите, какое у него шелковистое брюшко.
– Жуть, – сказала Стелла. – На крыльях – как будто буквы.
– Реклама, – сказал репортер. – Какие-нибудь мерзкие призывы. Смотри-ка, Джонни, смотри, начинается. Пошли отсюда скорее, пахнет жареным.
Кто-то на улице, видно, бросил камень, и тот гулко ударился о крышу. В глубине зала закричали, визгливо захохотали и полупьяный матрос —
So I dream in vain
but in my heart it always will remain —
сгреб в охапку бутылки с полки за стойкой, —
но одна (с грапой) выскользнула и разлетелась вдребезги, наполнив воздух сладковатым запахом, заглушившим и табачный дым, и туман —
the memory of love – refrained
[99].
«Куда дальше, – подумал Андрес, вскакивая на ноги. – Ну, старик, теперь каждый думает сам. В такой миг каждая жаба ищет свой колодец».
– А теперь, когда ты решилась оставить в покое мой пиджак, – сказал Хуан, – я думаю, ты не станешь противиться тому, чтобы я вышел и посмотрел, там ли Абелито.
– Бывают поступки и поступки, – устало сказал Андрес. – Настоящие и все остальные. И лучший твой поступок на данный момент называется Калимано.
– Но мы не хотим уезжать, – сказала Клара, глядя на него с нежностью.
– Остаться означает Абель, – сказал Андрес. – Послушайте, ребята, вам никак нельзя остаться. Этот камень, брошенный в крышу, предназначался не ему, не Стелле и не мне. Его бросили в вас. – В зале стоял такой гвалт, что Андресу пришлось повысить голос. – Какая жара… Посмотри на свои руки, Клара. Дотронься до лица. Нужен другой воздух, чтобы твоя кожа высохла от пота.
– Дело не в том, что я хочу остаться, – сказала Клара. – Просто я не вижу, почему надо уезжать.
– Давайте втроем выйдем на улицу, – пробормотал Андрес. – Возможно, там вы увидите.
– Увидим Абеля? – спросил Хуан, поднимаясь.
– Возможно, – сказал Андрес. – Стелла, останься с репортером, он совсем засыпает.
– Расскажете потом, – сказал клевавший носом репортер. – I am Ozimandias, king of kings
[100] —
что в переводе означает… Ладно, материала – на полную колонку корпусом…
– На много колонок, – сказал Хуан. – Для Озимандиаса. Спи, репортер, а Стелла заботливо будет охранять твое похмелье.