Кока-гола компани - читать онлайн книгу. Автор: Матиас Фалдбаккен cтр.№ 67

Симпель просыпается в 07.00 от легкого стука в дверь. Затем он слышит звякание ключей, и дверь открывается. «Доброе утро, уже 07.00», слышит он. Надзирателю не требуется много времени, чтобы выяснить, есть ли кто живой в камере. Не успевает надзиратель закрыть дверь, как Симпель подлетает к нему и тут же начинает излагать требование, чтобы из его камеры убрали зеркало. Надзиратель заверяет его, что это будет сделано, после того как Симпель неоднократно обещает этим зеркалом жутко себя изранить, если этого сделано не будет. Симпель вывел следующее на двух листках бумаги: ЗЕРКАЛО ИЗ КАМЕРЫ 301 ДОЛЖНО БЫТЬ УБРАНО ДО 12.00 В СУББОТУ 19-ГО ДЕКАБРЯ, ИНАЧЕ Я ОБЕЩАЮ ИМ СЕБЯ ПОВРЕДИТЬ. Один экземпляр он отдает надзирателю, заверив его в том, что если зеркало не будет убрано, ему придется держать ответ. «Эта записка существует не только в твоей руке, сечешь? Не вздумай ее выкинуть», говорит он, не сводя глаз с лица надзирателя. «Теперь ты предупрежден, и тебе же на хуй лучше будет, если ты выполнишь мою просьбу!» Второй листок Симпель засунул в самый низ стопки с исписанными листками, чтобы иметь доказательство под рукой. В 8.00 ему в камеру подают завтрак, чем он весьма недоволен. Симпель готовился уже сегодня постараться завязать новые знакомства. Откуда к чертовой матери ему было знать, что в изоляторе предварительного заключения заключенные едят прямо в камерах?

Пока Симпеля после обеда выгуливают во дворике, зеркало исчезает. То же происходит и с копией записки. «Ага, они вот так, значит», думает он, вернувшись в камеру, пролистав всю проделанную вчера работу и выяснив, что его листок с угрозой насчет зеркала удален. «Ну ладно, я их еще на хер научу понимать, что они тут к блядям не с каким-то обыкновенным тупым гребаным уголовником имеют дело!»

Часов около 14.00 в камеру за ним приходят двое надзирателей и препровождают его в комнату для свиданий. Там уже ждут двое полицейских. Полицейские ведут его по подземному тоннелю в полицейское управление. В помещении для допросов сидят следователь Краусс плюс стажер (которого Краусс ради такого случая заставил выполнять функции референта) и ждут его. Ранее этим днем Краусс уже снял показания с Моники Б. Лексов, причем она так и лежала на больничной койке. Она рассказала ему только то, что ему уже и так было ясно. По правде говоря, Краусса уже достал заунывный тон, который она сохраняла абсолютно к черту на всем протяжении беседы. «А черт, ну и нудная же баба», думал он, пока Моника (трясущимися губами) старалась дать ему как можно более подробные показания. «Кончай бодягу», думал Краусс, «вся детективная интрига состоит в том, что ее надули, накачали наркотой, и что очнулась она с татуировкой на жирном брюхе. Вот и все. Подумаешь. Все это знают. Все знают, что это сделал Симпель. Всем известно, что жертва — Моника». Но надо писать рапорт, вот в чем загвоздка, и Краусс полностью отдает себе отчет в том, что для того, чтобы добраться до сладенького — чем на этот раз служит допрос Симпеля — приходится и такие сопли жевать.

Из некоторых высказываний Краусса можно сделать вывод, что идя работать в полицию, он руководствовался отнюдь не филантропическими соображениями. Своему сокурснику по школе полиции Джеффу Нильсену он все уши прожужжал — особенно когда он и юный Краусс вместе уходили в загул — тем, что «вся эта уголовная шобла еще взвоет под моей железной рукой, как я выл и выл и выл под железной рукой своего бати! Ты слышишь?! Они будут выть и сопли размазывать и просить пощады!» На Нильсена, мотивы которого при выборе места обучения исходно были поблагороднее, оказала глубокое воздействие ненависть Краусса к преступному миру; в настоящий момент он отстранен от должности за то, что заставил задержанного североафриканца сосать свою большую черную палку.

За годы работы в полиции следователь Краусс приобрел несколько необычный фетиш — или извращение, если желаете, — и это далеко не единственное извращение у Краусса, если уж на то пошло. Так вот: фетиш заключается, если воспользоваться словами самого Краусса, в следующем (рявкнуто в ухо помощнику полицейского Петерсену за рождественским столом в позапрошлом году, чтобы переорать ЛАЙФ ИЗ ЛАЙФ Лайбаха (каверверсия)):

«А знаешь, от чего я тащусь, вот ей-богу, на самом деле, здорово тащусь? А? А вот я тебе расскажу, и я на хер уверен, что я не один такой. Слышь ты? А? Ты же на допросах сидел уже, да? Эй? И знаешь, как это бывает, когда подозреваемый ублюдок входит и тупой башкой думает, что мы ни хрена о нем не знаем? Да? Это я тут говорю об ублюдке, который раньше судимостей не имел. Он-то думает, что владеет ситуацией, но на самом-то деле, бля, ты о нем знаешь всё ВСЁ! ВСЁ! о нем, понял? Сечешь? Ты хорошо подготовился, переговорил с целой бандой шептунов, побывал у этого урода дома, и он ни фига об этом не знает, а ты знаешь столько о грязной жизни этого хуева уголовника, что он себе этого и представить не может… так знаешь, от чего я тащусь? А? Я ну просто до усеру тащусь, когда могу как можно дольше все растянуть, прежде чем показать ему, что у меня в головушке вся его жалкая жизнь, все его поганое уголовное резюме. Вот от чего… слышь, ты?.. Я подыскиваю такой намек, тщательнейше все взвесив, чтобы перед ним как бы нечаянно „проговориться“, что я знаю всё. Усек? Понимаешь, о чем я? Я такой экстракт извлекаю из его жизненного пути, такой знак, такой повторяющийся мотив… как хочешь это на хер назови… и я превращаю это в намек. Я называю его намек-хуек. Сечешь? Я перевожу разговор на это самое, что там у него есть, ну ясно тебе? Это что угодно может быть. И медленно, но верно я направляю дебила к его собственной гибели. Я просто провожаю его на край пропасти, и когда он там очутится, я взрываю у него под носом свой намек-хуек, и он летит вниз. Усекаешь? Я свой намек-хуек всегда держу перед глазами, записываю на листке бумаги, и не просто так, а в закодированном виде, чтобы подвести урода к краю пропасти. И самое клевое в этом — видеть, как взрослый мужик вдруг понимает, что падает. Хэхэ! Вот это на хрен и есть сладенькое! Смекаешь? Вот что сладенькое-то! Ты себе идешь долго-долго в тот еще на хуй обход, и эта сволочь уголовная следует за тобой и думает, что это все базар о погоде и дождике, пока ты не сунешь ему под нос свой намек-хуек. Тогда только и остается, что сесть поудобнее, расслабиться и наслаждаться вытянувшейся харей дебила, который своим крохотным гребаным мозжечком сейчас рассекает, что мол „все, конец, вот рушится вся эта на хрен гребаная развалюха, которая носит название моей жизни и которую я считал просторным роскошным дворцом, все разваливается, вот именно сейчас это происходит“ и т. д. Ты понимаешь? Следишь за мыслью? И вот когда научишься как следователь наслаждаться таким крахом, вот тогда …хехе… тогда можешь начинать отслеживать разные стадии такого шокового восприятия. Просто не поверишь, насколько туго до них доходит… да ты слушаешь? С момента, когда сука понимает, что падает, до превращения этого понимания в фактический экзистенциальный паралич и до того момента, как он задумывается о последствиях, может пройти и 15, и блин 20 секунд. Ну просто цирк, бля! Меня просто каждый раз потрясает, что требуется так много времени, чтобы уложить в своей голове тот факт, что твоя жизнь идет под откос. Сечешь? Я вот считаю, что придумал способ выяснить, насколько люди хорошо воспитаны. Если тебе нужно много времени, чтобы допереть, что твоя жизнь идет под откос, то это признак приличного воспитания. И наоборот. Понимаешь? Сечешь? Если же тебе не нужно много времени, чтобы понять и оценить последствия того, что твоя жизнь разрушена, то это признак поганого воспитания. Или это может быть признаком ума, но в помещении для допросов такого вроде бы не случается, если ты понимаешь, что я имею в виду? Гыыы…»