Многие, кстати, и жили.
Вот уже несколько лет князь начинал свой день вместе со строителями и с ними же заканчивал, возвращаясь в свои покои только в темноте. Персидский ковер на полу, кошма на стенах, расписной тесовый потолок. На столе – немецкое сладкое вино, булгарская копченая рыба, московские моченые яблоки и свои, галичские, соленые огурцы. За окном – простор ночного озера, прикрытого черным куполом с искрами бесчисленных звезд.
Что еще надобно для спокойного одиночества перед крепким сном?
Разумеется, иногда сей устоявшийся ритуал нарушался. Охотой, пирушкой в честь какого-нибудь праздника, объездом земель, общинными жалобами или судебными тяжбами.
Вот и нынешним вечером преданный княжеский слуга, боярин Олай Басманов, отчего-то предпочитающий брить свою рыжую бороду, осторожно положил на стол перед правителем толстый свиток с розовой восковой печатью:
– Княже, сегодня гонец столичный прискакал. Тебе послание из Москвы.
– Хорошо, ступай, – Юрий Дмитриевич вздохнул и откинулся в кресле, рассматривая грамоту.
Софья писала ему по два-три раза в год, призывая в Москву, уверяя в своей любви, заклиная соединить сердца и тела законным союзом, каковой сделает их обоих счастливыми. И каждый раз эти письма становились для князя Звенигородского суровым испытанием.
Нет, в своих галичских владениях Юрий Дмитриевич не стал аскетом, налагающим на себя добровольные кары и ограничения и непрерывно кающимся в тяжком грехе. Помимо строительства, князь позволял себе лесные развлечения, часто отправляясь то на соколиную, то на медвежью охоту, гулял на пирах, веселился со всеми остальными галичанами на праздниках божьих и стоял в соборе на торжествах христианских. Крепкий витязь, завидный мужчина позволял себе разгульные вольности на русалиях и в карачуновы дни. И порою казалось, что – все, отпустило! Перестала болеть душа, не тянет более в Москву к карим колдовским глазам, и совершенно напрасно подмигивает аспид на правом мизинце.
Но приходило письмо – и душа тут же взрывалась, ако снаряженная огненным зельем, сердце начинало стучать, словно после долгой схватки, тело бросало в жар. Юрий брал послание, писанное любимой рукой – и ясно себе представлял, как Софья держала сей пергамент в руках, и через него ощущал ее прикосновение. Князь читал нежные слова – и слышал ее голос, воочию видел ее губы – и с новой страстью начинал желать ласк любимой женщины, ее дыхания, ее поцелуев и снова смертно тосковал по ее облику!
И раз за разом приходило понимание того, что единственный способ не предавать память своего брата, искупить совершавшуюся долгие годы подлость – так это не встречаться с Софьей вовсе! Сжать свое сердце в кулаке и оставаться от нее на удалении в полтора месяца пути.
По уму и совести – надо бы отказать ей, отринуть раз и навсегда! Но Юрий Дмитриевич никак не решался причинить подобной боли любимой женщине и в ответных письмах вместо решительного «прощай и забудь» раз за разом указывал различные оправдания, из-за каковых не может быть рядом. Сперва траур, затем соблюдение приличий, потом стал оправдываться строительством, недугом, важными хлопотами. Постоянно надеясь – авось само собой все забудется, рассосется, растворится во времени.
Но письма из Москвы приходили снова, снова и снова…
«Сокол мой единственный, желанный и долгожданный! Истосковалось по тебе мое сердечко, просто сил уже никаких не осталось! По устам твоим сахарным, по голосу сладкому, по ласкам горячим, очам бездонным, объятиям крепким. Что же не едешь ты и не едешь ко мне? Без тебя каждый день, словно омут черный и холодный, и в сердце не осталось ничего, окромя тоски и горести. Дни же одинокие в бесконечность сливаются, зима к осени, год к году. Уж и счет потеряла вечностям после последней встречи нашей…»
И вновь, снова, опять все то же самое! Вновь часто-часто застучало сердце, в лицо ударило жаром – тут же растекшимся по всему телу, превратившись в тягучее томление, в страстное желание поцеловать любимые карие глаза, губы, шею, прикоснуться к бархатистым бедрам, к гладкому, мелко подрагивающему животу.
Снова и снова…
Князь отбросил грамоту, тут же скрутившуюся обратно в свиток, вскочил и отошел к темному окну.
Снова и снова Юрий Дмитриевич понимал, что, оказавшись рядом с Софьей, он не выдержит, не устоит. Никакой могучей княжеской воли не хватит, чтобы не сгореть в той безумной страсти, каковая связала его и великую княгиню!
Если он окажется рядом с Софьей – то снова предаст своего брата, несмотря ни на какие клятвы и зароки!
– Проклятье! Приворотным зельем она меня опоила, что ли? – выдохнул свою тоску великий воевода. Пошевелил пальцами, ожидая, пока отхлынут наполнившие душу чувства. Покосился на грамоту, борясь с соблазном.
И, разумеется, проиграл.
Рука, словно бы сама собой, помимо его воли, дотянулась до письма, вторая его развернула. Глаза побежали по изящной вязи глаголицы, продолжая чтение:
«…и чудится мне порою, что нет больше любви в твоем сердце, что обманываешь ты меня своими отписками, над чувствами моими насмехаясь.
Молю тебя, драгоценный мой витязь, докажи, что ошибаюсь я в своих черных мыслях, приходящих в минуты отчаяния и одиночества! Приезжай, приезжай ко мне скорее! Сожми меня в объятиях своих, целуй меня, ласкай меня, люби меня!
Писал ты много раз, что дурных подозрений опасаешься и людской молвы. Однако же на сей раз никаких отговорок придумать не получится. Ибо сим летом наш сын Василий женится. На сие торжество, знамо, приглашены все знатные люди Русской земли, и отказа никакого быть не может. Равно как и подозрений никаких твой приезд на свадьбу великокняжескую ни у кого не вызовет.
Жду тебя, мой сокол, с любовью горячей и тоской неизбывной!
Приезжай скорее, мой витязь, ибо тоска черная нестерпимого одиночества становится вовсе невмоготу».
Князь Звенигородский отпустил грамоту, позволив ей упасть на ковер, и в задумчивости прикусил губу.
Вдовая княгиня была права: отвергнуть приглашение на свадьбу правителя Великой русской державы невозможно. Таковое оскорбление случается лишь от лютого врага!
Вот токмо врагам приглашения обычно не посылают…
И потому, коли не приедешь – выходит, что ты уже сам великого князя врагом своим публично указал! Чтобы не ехать на свадьбу – оправдание надобно зело весомое, всем понятное и уважительное. Но и в сем случае придется к Василию Васильевичу двойное уважение и дружелюбие проявить – во избежание слухов и подозрений.
Выходит, надобно ехать…
Но если он появится в Москве – все начнется снова!
Ненаглядная литовская ведьма крепко держала сердце звенигородского князя в своих острых коготках. Исцелить запретной любви до сих пор не смогли ни время, ни разлука, ни честь вместе с совестью. И лишь расстояние в месяц пути удерживало заволочского властителя от новой подлости в отношении своего покойного брата.