Остановившись у открытой двери, мой проводник сделал мне знак проходить, и я увидел сидевшего за столом в маленькой комнате Алонсо. Он курил пикфетль, но не так, как мы, через камышинку, а с помощью странной изогнутой штуковины из белой глины. С одного, широкого, конца она была набита горевшим измельчённым листом, а через другой, тонкий, нотариус вдыхал дым.
Перед ним лежала одна из наших, написанных цветными рисунками на твёрдой бумаге книг, содержимое которой он переносил на другие листы бумаги с помощью заострённого утиного пера, обмакивая его в маленький флакончик с чёрной жидкостью. Из-под этого пера выходили вовсе не рисунки, а ряды странных одноцветных закорючек, — каковые, как мне теперь известно, являются знаками испанского письма. Закончив строчку, нотариус поднял на меня глаза и, похоже, не был раздосадован моим появлением, хотя, чтобы вспомнить моё имя, ему пришлось пошарить в памяти.
— Аййо, рад видеть тебя снова... э... куатль?..
— Тенамакстли, куатль Алонсо.
— Куатль Тенамакстли, конечно.
— Ты сказал мне, что я могу прийти и поговорить с тобой ещё раз.
— Само собой, хотя я и не ожидал тебя так скоро. Что я могу сделать для тебя, брат?
— Если можно, брат нотариус, научи меня говорить и понимать по-испански.
Он устремил на меня долгий испытующий взгляд, а потом спросил:
— Зачем?
— Из всех встреченных мною испанцев ты один говоришь на нашем языке. И ты сказал, что это очень тебе пригодилось: ты служишь в качестве посредника между твоим народом и моим. Может быть, я тоже мог бы пригодиться в таком же качестве, раз уж никто из ваших соотечественников не выучил науатль.
— Тут ты не прав, — возразил он, — я вовсе не единственный, кто овладел вашим языком. Просто остальные, как только осваивают науатль достаточно хорошо, назначаются на службу в другие части города. Или за его пределы, в иные области Новой Испании.
— Но ты научишь меня? — не отставал я. — Или, может, посоветуешь мне, к кому обратиться...
— Могу и научу, — отозвался Алонсо. — Правда, на то, чтобы заниматься с тобой отдельно, у меня нет времени, но каждый день я провожу занятия в коллегиуме Сан-Хосе. Эта школа организована специально для того, чтобы обучать индейцев, твоих соплеменников, и каждый преподающий в ней священник более-менее сносно знает науатль.
— Значит, мне повезло, — сказал я с довольным видом. — Потому как остановился я совсем рядом, в монашеском странноприимном доме.
— Ещё больше, Тенамакстли, тебе повезло в том, что класс для начинающих только-только набран и недавно приступил к занятиям. Это облегчит тебе учёбу. Если ты завтра подойдёшь к воротам коллегиума в час заутрени...
— В час чего?
— Прости, я и забыл. Ладно, это ты потом узнаешь. Просто, как проснёшься, выходи к воротам и жди меня. Я прослежу за тем, чтобы тебя записали в ученики и рассказали, где и когда будут проводиться занятия.
— У меня не хватает слов для благодарности, куатль Алонсо.
Он снова взялся за перо, ожидая, что я уйду. Но, увидев, что я замешкался перед его столом, спросил:
— Что-нибудь ещё?
— Брат, я сегодня кое-что видел. Можешь ты рассказать мне, что это значит?
— Постараюсь. Если ты объяснишь мне, о чём речь.
— Объяснить трудно. Проще показать. Можно мне воспользоваться твоим пером?
Он дал мне его, и я (чтобы не портить его бумагу) вывел на тыльной стороне ладони тот знак, который видел на щеках у некоторых людей.
— Это буква, — сказал Алонсо. — Просто буква.
— Что?
— Знак, обозначающий один из звуков нашего языка. На науатль такого знака нет, потому что вы изображаете не звуки, а понятия. А где ты это видел?
— На лицах нескольких людей. Это было вырезано... или выжжено, я не разобрал.
— А... клеймо. — Алонсо нахмурился и отвёл взгляд. Похоже, у меня имелся особый дар — ставить куатля нотариуса в неловкое положение. — В данном случае это первая буква слова «guerra». Война. Она означает, что этот человек военнопленный и, следовательно, раб.
— Я видел нескольких людей с такой отметиной. Но видел и с другими.
Я быстро начертил на ладони знаки «ЭК», «ХС» и, возможно, какие-то ещё, я уже точно не помню.
— Это тоже заглавные буквы, первые буквы имён, — пояснил нотариус. — Имён маркиза дона Эрнана Кортеса и епископа дона Хуана де Сумарраги.
— Это имена? Люди заклеймлены собственными именами?
— Нет-нет. Это имена их владельцев. Когда раб не является пленником, захваченным во время завоевания десятилетней давности, а просто покупается на рынке, владелец имеет право поставить на него клеймо со своим именем — в знак обладания. Ну, как клеймят домашних животных. Понимаешь?
— Понятно, — отозвался я. — А женщины-рабыни? Их тоже клеймят?
— Не всегда.
Нотариус опять посмотрел на меня смущённо.
— Если женщина молода и миловидна, владелец может не захотеть обезображивать её клеймом.
— Это мне понятно, — сказал я и отдал ему перо. — Спасибо, куатль Алонсо. Ты уже научил меня кое-чему, касающемуся испанских обычаев. Теперь мне просто не терпится поскорее выучить ваш язык.
6
Поначалу я хотел было попросить нотариуса Алонсо ещё об одном одолжении — помочь мне найти такую работу, чтобы заработка хватало на жизнь, но, как только он упомянул коллегиум Сан-Хосе, решил пока не затрагивать этот вопрос. Не проще ли оставаться в странноприимном доме, пока позволяют братья? Приют находится рядом с коллегиумом, а чем больше у меня будет свободного времени, тем большему я смогу научиться.
Конечно, жизнь в приюте далеко не роскошная. Питаться два раза в день, и не так уж основательно, — это маловато для человека моего возраста, энергии и аппетита. К тому же мне придётся подумать о том, как поддерживать себя в чистоте. Отправляясь в дорогу, я положил в свою котомку лишь две смены одежды, не считая той, что на мне. Этого, впрочем, должно было хватить: можно носить один комплект, пока другой стирается или сохнет. Но ведь нужно ещё подумать и о чистоте тела. Если мне удастся найти ту супружескую пару из Тепица, они, может быть, помогут мне с горячей водой и мылом амоли, даже если у них нет парной. К тому же у меня в кошельке имеется изрядное количество какао-бобов, и если для испанцев они ничего не стоят, то на местных рынках, во всяком случае первое время, я смогу покупать что понадобится и несколько разнообразить приютский стол.
— Если охота, ты можешь оставаться здесь хоть вечно, — заявил тощий Почотль, которого я по возвращении в странноприимный дом вновь встретил вечером в очереди за бесплатным ужином. — Монахам всё равно, а может, они просто не замечают, меняемся мы тут или нет. Белые люди любят говорить, что «эти вонючие индейцы» для них на одно лицо и им нипочём не отличить одного от другого. Я сам, с тех пор как мне пришлось продать последние крохи оставшихся с прежних времён золота и серебра, ночую здесь уже не один месяц и всякий раз без вопросов получаю свои две плошки скудной еды в день. Ты не поверишь, — мечтательно добавил он, — а ведь когда-то я был восхитительно упитанным.