— Ты же не собираешься измучить себя в первый же день, — начала ворчать Зориель, когда вернулась, принеся ему обед: — Ну-ка быстро возвращайся в постель!
Серегил даже не пытался возразить. Он истратил все свои силы лишь на то, чтобы высидеть на стуле. Даже короткое расстояние до кровати показалось огромным его непослушным ногам. Но он разыграл перед ней полную немощь, и пошел ещё дальше, попросив её покормить его супом. Она прищелкнула языком, но его просьба, должно быть, пришлась ей по душе, ибо глаза старухи были добры, когда она кормила его. Чем он слабее, тем меньше она боится, догадался Серегил.
Чтобы упрочить её хорошее настроение он съел весь суп и хлеб, что она дала ему, и лишь затем спросил:
— Вы никогда не называли мне имени хозяина. Почему?
Он вновь уловил тот же проблеск неприязни, что и этим утром, потому что она фыркнула и ответила:
— Мне не было дано указание, что я могу сказать это тебе.
Она промокнула его щеки салфеткой.
— Что ж, мне просто хотелось знать, кому мне следует быть благодарным.
Он удовлетворенно вздохнул и закинул руки за голову:
— Я живал в худших апартаментах, даже находясь на свободе. Хозяин со всеми рабами обходится так?
— Нет, — отрезала старуха, вновь окружая себя завесой страха.
Попытавшись сменить тактику, он бросил на неё жалостный взгляд:
— Я вовсе не прошу Вас ослушаться приказаний, просто днём и ночью меня гложет один и тот же вопрос: чего ждать дальше?
Он прикрыл веки и, позволив голосу чуть задрожать, отчаянно дернул свой металлический ошейник:
— По правде сказать, я ужасно боюсь, матушка. И всё это заставляет меня трепетать ещё больше. С чего бы ему так хорошо обходиться со мной, если только он не готовит меня для…, - он сделал выразительное лицо:…для своей постели. Это похоже на него?
— Он? — Она нахмурилась и покачала головой: — Даже если бы мне было что-то известно, я не стала бы вести с тобой подобные разговоры. Давай, доедай-ка хлеб, поднос оставишь на полу. А мне пора идти. У меня куча дел.
Она направилась к двери, но прежде чем стукнуть охраннику, задержалась:
— Наслаждайся бездельем, пока есть время, сынок. Очень скоро ты узнаешь, каково тут живется.
Серегил размышлял над её словами, дожевывая последний кусок хлеба. В лучшем случае этот её безымянный хозяин должно быть, просто слишком строгий. Ну а в худшем? Что ж, это оставалось пока неизвестным.
Он попробовал отдохнуть, но его мысли вновь устремились к Алеку и заставили беспокойно биться в груди его сердце. Он снова поднялся с постели и опять медленно двинулся к окну. Взмокнув и едва держась на ногах, он рухнул на стул, вцепившись в подоконник.
Кажется, это был самый обычный внутренний двор. Тут не было ни конюшен, ни сараев, лишь аккуратные ухоженные клумбы, разбитые между дорожками, сделанными из чего-то ярко-белого — камня или ракушечника — и вероятно окружавшие фонтан. Из своего угла он не мог видеть ворот, но предположил, что, если ему удастся всё же выбраться через окно и спуститься на землю, не переломав себе ноги, ему придется пробираться через сам дом или же карабкаться по стене на крышу. Как бы ни было, пока он был к этому не готов.
Конечно, ему следовало всё хорошенько обдумать, прежде чем пытаться бежать. Окно явно не подходило для этой цели: прутья решетки были слишком частыми даже для такого худосочного существа, каким он был теперь. Створки были наглухо прибиты, а стекло оказалось настолько толстым, что снаружи до него не доносился даже плеск фонтана.
На следующий день он почувствовал себя более крепким, и как только Зориель оставила его после завтрака в покое, он медленно обошел комнату, осматривая, не выпустил ли что-то из поля зрения. Ему было плевать, что кто-нибудь узнает. Глубоко внутри мятежная часть его натуры всё ещё жила надеждой, что настанет день, и он снова услышит, как его называют "господин".
Это заняло чертовски много времени — осмотреть пространство под кроватью и между половицами: вдруг да найдётся что-то, что можно было использовать как инструмент или оружие — но он заставил себя сделать это. Должно же тут было оказаться хоть что-то полезное!
Но он так ничего и не нашел.
— Ну да как же, тебе должны были оставить под кроватью нож или моток веревки, — пробормотал он, беспомощно опустившись на пол возле двери. Из всего, что оказалось под рукой, оставался лишь деревянный кувшин, но на худой конец, сошел бы и он, лишь бы достало сил как следует им размахнуться. Зориель не оставляла в комнате даже ночной горшок. Ему приходилось просить её принести его — весьма оскорбительная процедура — а затем она тотчас же его выносила.
Он снова тронул ошейник. Должно быть, это тут в порядке вещей. Он нащупал место, где находилась заклепка, но шов был таким прочным, что нечего было и думать о том, чтоб сделать с ним что-то. Впрочем, ничего неожиданного.
Кровать была слишком крепкой, чтобы пытаться её сломать. Тяжелый матрац был набит соломой и перьями. Он бросился на кровать и в бессилии ткнул кулаком в единственную подушку, дозволенную ему. Она также не могла служить оружием, разве если бы он захотел насмешить своих тюремщиков до смерти.
"А тебе удалось меня реально и прочно запрятать, кто бы ты ни был!" — подумал он, нервно теребя уголок подушки. Он не слишком-то представлял, как относятся пленимарцы к своим рабам, но был убежден, что его положение не было обычным. Если бы не клейма на его теле, он мог бы подумать, что его взяли в заложники ради выкупа.
Но что-то не похоже, чтоб в Римини нашелся хоть один человек, готовый заплатить за него деньги.
Вынужденный пока что смириться с поражением, он прикрыл глаза и попробовал снова вспомнить, как их захватили и как его везли по морю, в надежде, что найдется хоть что-то, указывающее на то, что Алек остался жив после нападения драгоргосов.
Однако он так ничего и не вспомнил.
"Он жив! Я знал бы, если бы он был мертв. Я чувствовал бы это!"
Мысль о гибели Алека убивала его. Узы талимениос слишком крепко связывали их, объединяя их души: "я знал бы, если бы всё оборвалось!"
Он цеплялся за эту мысль, но ледяной мрак страха снова вползал в его сердце. Свернувшись под теплым одеялом, в чистоте и пока что в безопасности, он задыхался от чувства вины. Каждого во время той засады настигла смерть — каждого, но только не его. О тали! Если ты погиб… из-за меня…
— Проклятье! — в бессильном гневе он запустил в дверь подушкой, затем наклонился под кровать и запустил туда же кувшином. Посудина, оставшись невредимой, отскочила от двери, расплескивая вокруг воду, и приземлилась у его ног, словно дразня его. Он пнул кувшин что было силы, заставив его завертеться по комнате волчком, не почуяв вспышки боли от удара голого пальца о ручку, и заковылял к двери, остановившись в футе от неё.