— Потому что они стали другими, — сказала Мэри.
— Да, другими. И дети их тоже, потому что, когда падали семенные коробки, они показали детям, как их использовать. И когда дети подросли, они тоже стали испускать шраф, а когда стали такими большими, что смогли ездить на колесах, шраф вернулся с маслом и остался с ними. Так они поняли, что должны сажать новые колесные деревья, ради масла, но коробки были крепки, и семена очень редко прорастали. И первые мулефа поняли, как надо помочь деревьям — ездить на колесах, чтобы они лопались. Так мулефа и колесные деревья всегда жили вместе.
Янтарный телескоп, с. 222
Разумеется, эта история напоминает доктору Малоун что-то знакомое — и не только библейский миф. И вот она принимает решение: нужно попытаться увидеть этот шраф. Увидеть Тени, увидеть Пыль. Аталь сравнила шраф с игрой отраженного света на воде, и Мэри предположила, что Тени, должно быть, в чем-то ведут себя как свет — что они тоже поляризуются. Значит, можно попробовать изготовить зеркало для телескопа, при помощи которого можно будет их увидеть.
Как я уже сказал, мулефа не работали с металлом: их технологии были основаны на древесине и веревках, коре и соке деревьев, а также на животном сырье — кости и роге. Используя все подручные материалы, Мэри изготавливает прозрачную пластину из древесного лака. Та получается плоской, как настоящее зеркало, и желто-коричневой, как янтарь: вот вам и янтарный телескоп.
Но, посмотрев сквозь пластину, Мэри по-прежнему не видит Теней, хотя и наблюдает множество необычных оптических эффектов. Тогда она разламывает пластину пополам и получает две пластины, но и это не помогает.
Аталь приходит посмотреть, чем занимается Мэри, хотя на самом деле ей это не очень интересно: Аталь хочет, чтобы подруга поухаживала за ее когтями. Мулефа занимаются этим каждый день — чистят и смазывают друг другу когти и отверстия в колесах.
И вот что происходит дальше:
Мэри ‹…› отложила свои пластинки и провела пальцами по когтям Аталь и внутри колесного отверстия, более гладкого и скользкого, чем тефлон. Контуры его и когтя совпадали в точности, и когда Мэри проводила пальцами внутри отверстия, никакой разницы в фактуре не ощущалось: мулефа и семенная коробка как будто представляли собой единый организм и только чудом могли разниматься и снова складываться.
Мэри ‹…› с удовольствием очищала отверстия в колесах от набившейся туда пыли и грязи и смазывала душистым маслом когти, между тем как Аталь хоботом разглаживала ей волосы.
Удовлетворенная Аталь надела колеса и поехала готовить ужин.
Мэри снова занялась пластинками и сразу же сделала открытие.
Она раздвинула пластины сантиметров на двадцать, так, чтобы они снова дали яркое изображение, но на этот раз произошло кое-что еще.
Посмотрев сквозь них, она увидела окружавший фигуру Аталь рой золотых искр. Они видны были только через маленький участок пластины, и Мэри поняла почему: в этом месте она дотрагивалась до поверхности масляными пальцами.
— Аталь! — позвала она. — Вернись! Скорее!
Аталь повернула и поехала назад.
— Дай мне немного масла, — сказала Мэри. — Смазать лак.
Аталь охотно позволила ей провести пальцами по поверхности отверстий в колесах и с любопытством наблюдала, как Мэри смазывает одну из пластинок прозрачным душистым маслом.
Потом она сложила пластины, потерла одну о другую, чтобы масло распределилось равномерно, и опять раздвинула сантиметров на двадцать.
Посмотрела сквозь них — все изменилось. ‹…› Куда бы она ни посмотрела, всюду было золото, как описывала Аталь, — блестки, где-то плававшие в воздухе, а где-то двигавшиеся направленно, потоком. А среди них тот мир, который она могла видеть невооруженным глазом: трава, река, деревья, но там, где находилось разумное существо, кто-нибудь из мулефа, рой блесток был гуще и двигались они энергичнее. ‹…›
— Не представляла, что это так красиво, — сказала Мэри подруге.
— Ну конечно, — ответила Аталь. — Удивительно, что ты их не видела. Посмотри на малыша…
Она показала на ребенка, игравшего в высокой траве, — он неуклюже прыгал за кузнечиками, вдруг останавливался, чтобы рассмотреть лист, падал, поднимался, подбегал к матери и что-то говорил ей, потом его внимание привлекала какая-то палочка, он пытался поднять ее и, обнаружив, что по хоботу ползут муравьи, взволнованно трубил… Вокруг него плавал золотой туман, так же как вокруг навесов, рыболовных сетей, вечернего костра ‹…› в нем все время возникали маленькие потоки и вихри намерений, они клубились, разделялись, отплывали в сторону, исчезали, сменяясь новыми.
Вокруг его матери золотые искры роились гораздо гуще, и потоки их были гораздо сильнее и постояннее. Она занималась стряпней: сыпала муку на плоский камень, раскатывала тесто для тонких лепешек, посматривая между тем на ребенка, и Тени, или шраф, или Пыль, омывавшая ее, казалась овеществленной ответственностью и мудрой заботой.
— Ну вот, ты видишь наконец, — сказала Аталь. — Тогда пойдем со мной.
Мэри посмотрела на подругу озадаченно. Непривычный был тон у Аталь: она как будто говорила: ты готова наконец; мы ждали этого; теперь кое-что изменится.
Со всех сторон приближались мулефа — с холма, от своих сараев, с реки, — члены ее группы, но и чужие, незнакомые, смотревшие на нее с любопытством. Их колеса катились по утрамбованной земле с низким, ровным звуком.
— Куда я должна идти? — спросила Мэри. — Почему все едут сюда?
— Не беспокойся, — сказала Аталь, — иди со мной, тебя никто не обидит.
Янтарный телескоп, с. 229
Вот так доктор Малоун и находит способ увидеть Пыль, и вот почему книга называется «Янтарный телескоп». И вот почему существа на колесах — это часть тропы, а не только леса; они принадлежат к линии истории, а не только к ее миру. Помимо всего прочего, мне самому гораздо интереснее, когда что-то из мира истории прочно вписывается в саму историю. Ведь история — это не просто последовательность событий. Это еще и система паттернов (по крайней мере, потенциально). Линия истории может принять такую форму, которая окажется красивой сама по себе, в отрыве от содержания, — эстетически привлекательной независимо ни от чего.
Создавать паттерны — это особое удовольствие, и в этом — одна из причин, по которым я сочиняю истории. Есть и много других причин: сочинительство приносит мне деньги; благодаря ему я стал достаточно известным, чтобы меня, например, пригласили сюда, в Финляндию; кроме того, я не умею делать ничего другого настолько же хорошо. Но все же одна из важных причин, по которым люди вообще занимаются искусством того или иного рода, — это возможность создавать паттерны.
Некоторые паттерны историй — очень древние, основанные на традиционном фольклоре. Например, тройственность событий или предметов: три желания, трое братьев, три подарка и так далее.