* * *
Внутренний двор снова преобразился. На деревьях мерцали нежные серебряные колокольчики, в воздухе искрился снег, и все вокруг было серебристым и переливчатым, жемчужно-белым или слегка румяным. С ветвей свисали качели из сплетенных лотосов – дань уважения святым возлюбленным, что провели так много дней, склонив головы и покачиваясь бок о бок, пока музыка флейты оплетала их руки и ноги, а их глаза наполнялись отражением друг друга. Цветочные веревки легонько колебались в безветренном воздухе, приглашая присесть, поговорить и влюбиться.
Я никогда не жаждала любви, считая ее блеклым светом. Не столь ослепительным, чтобы озарить мир или застить взор, но достаточно ярким, чтобы обмануть разум. Иные матушки в гареме называли любовь прекраснейшей амброзией, которую можно потягивать и смаковать. Другие сравнивали ее с открытой раной. Одна из гаремных жен – крошечная женщина, не пережившая даже первую беременность – как-то отвела меня в сторонку и сказала то, чего я никогда не забуду: «Любовь подобна Смерти, только является не ко всем. Тебя она может и не выбрать, но коли придет, то будет столь же стремительна и безжалостна и столь же слепа к твоим протестам. И, как и Смерть, Любовь оборвет одну твою жизнь и породит другую».
Ее слова напугали меня. Я никогда и ни к кому не испытывала подобных чувств. И не хотела испытать.
Аашу я нашла у ручья недалеко от шатра вишканий. Она вскинула голову, и всякое выражение тут же исчезло с ее лица.
– Можно посидеть с тобой?
Она кивнула.
– Слушай… я немного запуталась в собственных мыслях. И вместо того чтобы быть жутко благодарной, была просто жуткой и так и не сказала спасибо. Я задолжала тебе извинения. У тебя нет причин их принимать, но я не теряю надежды.
– Я понимаю, – кивнула Ааша. – И прощаю тебя.
Я вскинула брови:
– И все? Я думала, ты потребуешь пасть ниц или прогонишь прочь, угрожая прикосновением. – Я рассмеялась. – Ты гораздо лучший человек, чем я.
– Правда? В смысле, про человека. Я была им когда-то. Была как ты.
Вопрос застал меня врасплох.
– Разумеется, ты человек, Ааша, – сказала я. – Человечность никак не связана с тем, что течет в твоих венах или украшает кожу.
Она закрыла глаза, словно наслаждаясь услышанным.
– Ты знала, что Владыка сокровищ придумал этот ручей специально для вишканий? Чтобы у нас было место, где можно окунуть ноги и не бояться убить какую-нибудь подводную живность. Я об этом узнала только пару дней назад. – Ааша шлепнула ступней по воде и нахмурилась. – А ведь могла бы бывать здесь с первого дня турнира.
– Лучше поздно, чем никогда.
– Наверное. – Она пожала плечами. – Дома в нашем гареме есть ручейки, но не такие… не под открытым небом.
– А где твой дом?
Ааша отвернулась:
– О нем позволено говорить только с вишканьями.
– О. А другой дом у тебя когда-нибудь был?
– Кажется. Но сестры забрали меня, когда мне исполнилось четыре.
Меня захлестнул гнев.
– Как они посмели оторвать тебя от семьи?
– Не говори так, – мягко укорила Ааша. – Они и есть моя семья. Я люблю сестер, как и они меня. Они лишь хотели меня спасти.
Кажется, я неприлично выпучила глаза.
– К нам в деревню пришел прорицатель и объявил, что я рано овдовею. А в моих краях все вдовы должны совершать сати
[22]. Сестры спасли меня от сожжения заживо вместе с телом мужа. И даже позаботились о хорошей компенсации для моих родных. Надеюсь, те остались довольны.
Я наблюдала, как Ааша болтает ногой в воде – такая мелочь, которую я делала тысячи раз и никогда не находила причин для благодарности.
– Ты бы покинула вишканий, если б могла?
Она резко повернула голову:
– Я не выживу в твоем мире. Это невозможно. Невозможно питаться человеческими страстями, не убивая людей.
А на вопрос она так и не ответила. Появившаяся на теле метка вишканий не даровала мне внезапно способность читать чужие желания, но помыслы Ааши были довольно очевидны. Она хотела познать мир, которого ее лишили.
Разум тут же подкинул образ Налини, одиноко лежащей в темном подземелье Бхараты. Все это время я думала о том, как сохранить ей жизнь. А дальше? Как насчет того, чего сама Налини хотела для своей жизни?
До переворота она не раз порывалась вернуться в родное племя, но я всегда отказывала, ибо знала, что она под угрозой, пока Сканда у власти. Так что я ничем не отличалась от сестер Ааши, спасших ее, но при этом не оставивших выбора. Нет, даже хуже, ведь я не могла сказать, что спасла Налини. Стыд крепко стиснул сердце.
Я все исправлю, когда вернусь в Бхарату…
– Можешь спросить меня о чем угодно.
Не особо щедрое предложение, но большего я пока дать не могла.
Ааша колебалась не больше секунды.
– Вообще о чем угодно?
Я кивнула.
Она сдвинула брови:
– На что похож сладкий вкус?
– Эм… – Я осеклась.
Как описать сладость тому, кто ничего не пробовал? Я искала нужные слова, стараясь думать о них по-другому. Взглянуть на мир иначе.
– Сладость – это как… как проснуться поутру и вспомнить дивный сон. Как есть поэзию.
Ааша закрыла глаза.
– Звучит приятно.
– Так и есть.
– А цветы на ощупь?
– Как влажный шелк?
Она скривилась.
– Это лучше, чем кажется, клянусь.
Ааша засмеялась.
Она спрашивала меня о танцах и траве, об укусах пчел и уколах шипов.
Даже о поцелуях спросила и очень расстроилась, когда я объяснила, что не настолько опытна, как она думала.
– А почему? – не унималась она.
Я поперхнулась.
– Что? Это… личное.
– Пожелай меня поцеловать красивая женщина или привлекательный мужчина, я бы не колебалась. Особенно если бы тоже хотела их поцеловать.
Она пристально уставилась на меня, и я отвела глаза, и взгляд как-то сам собой упал на ручей под нами. Одну ногу Ааша погрузила в бурлящий поток, а вторую прижимала к груди. Я прищурилась. Поза казалась случайной, но однажды я вывихнула в драке лодыжку, и пришлось ковылять к пруду, чтобы опухоль спала. Ааша не наслаждалась природой. Она пыталась исцелиться.