Трудное время для попугаев - читать онлайн книгу. Автор: Татьяна Пономарева cтр.№ 30

– …То в цеху краска да кислота все легкие проели, то лестницы да подъезды, – продолжила с бабкиной интонацией Люська уже не раз происходивший, как видно, между ними разговор. – Ну ведь не уйдешь никуда, знаю я тебя, поворчишь и опять останешься, сколько раз уже…

– Раньше силы были, да и люди как-то поопрятней, покультурней. Здоровались. Все, хватит, отработалась! Так матери и скажи: бабушка, мол, только до Сретения…

– Ба, а при чем здесь мама? – стала закипать Люська. – Это твое дело: хочешь – уходи, хочешь – оставайся. Мы что, у тебя деньги берем? Мы, между прочим, не нищие!

Люська опять пододвинула банку с чайным грибом, бабушка отложила пальто, потянулась к розетке выключить грелку, ойкнула от боли. Она была очень старенькая, с темным изжитым лицом, и Надя терпеть не могла, когда Люська так разговаривала с ней.

– Бабуль, а хотите, я чайник поставлю? – спросила Надя, улыбаясь, чтоб хоть как-то разрядить обстановку.

Она уже открыла дверь, уже направилась в кухню…

И тут ее настигло! Деньги. Их можно попытаться добыть! А вдруг получится? Но было почему-то жутко возвращаться в комнату и предлагать такое Люськиной бабушке… Особенно при Люське.

Пока она топталась в коридоре с пустым чайником, шалея от обрушившейся на нее идеи, бабушка сама вышла из комнаты.

– Бабуль, – сказала ей Надя, словно срываясь в пропасть, – а можно мне вместо вас поработать… ну, в смысле как будто вы, а на самом деле я?.. Мне деньги нужны, очень!

Бабушка посмотрела на Надю, словно та обратилась к ней на марсианском языке. Потом молча прошла на кухню и стала что-то искать в шкафчике. Звякнула банками, уронила на стол пачку вермишели. Вермишелины – дружные ребята – деранули кто куда: на табуретку, на пол, в ящик с картошкой и луком…

– Мать знает, что ты работать-то собралася? – спросила бабушка. – У тебя ж экзамены!

– Сдам, я нормально учусь.

– Она нормально учится, ба, может дневник показать. – Руки в карманах, челка на отлете, появилась в дверях Люська. – Ну чего тебе, жалко книжку, что ль, свою трудовую оставить? Матери она хочет сапоги купить. Есть уже сапоги, деньги нужны. Сечешь?

– Там возни-то много, заморишься с непривычки. Показать тебе надо, где чего… Да и сода кончилась, надо получить в конторе… Ну ладно, – сказала бабушка, решившись наконец. – А сапоги хоть кожа? У меня были кожаные, пятнадцать лет, – сносу им не было. А тут одна у нас купила, красивые, без «молнии», на этих… присосках. Год не носила – все потрескались, вот тебе и синтетика – обман, и больше ничего.

– Ба, зайдем к тебе завтра, после уроков. Смотри не передумай! Привет Гоше!

Гоша был роскошным сибирским котом, потерявшим в кошачьих переделках половину правого уха. Являлся он домой два-три раза в неделю. В своих повадках был честен и открыт: сразу кидался к миске, сметал все – даже рассольник, даже творожную запеканку, сонно покачиваясь, умывался, располагался в углу под столом, гипнотизируя опустевшую миску и намекая ей на скорое свое возвращение.

– Я придумала одну штуку, – сказала Люська Наде, полубегом срезая газон к своему дому. – Жди у подъезда, я сейчас!.. Вот, – возвратилась она буквально через минуту с оранжевым полиэтиленовым пакетом, – иначе сапоги уйдут! Конечно, лучше бы подзанять… у меня двадцатка наберется – в кошке, юбилейными, а стольник где взять? Может, спросишь у своего Феди?

Но Надя и помыслить об этом не могла – это было не из области их отношений. Тем более что-то странное творилось в последнее время в их доме. Нина села на диету, не пила с ними больше чай, и двери комнат теперь плотно прикрывались, и мама старалась не встречаться с соседями ни в коридоре, ни в кухне…

– Ладно, – успокоила Люська, – прорвемся, не дрейфь! Только не вздумай эту Лизку умолять и делать такое лицо. – Люська скорчила гадкую улыбочку.

– Понятно, – ответила Надя, – лучше всего сразу дать ей по шее!..

Люську, хотя бы в том, что касалось деловых отношений, стоило слушаться: у нее был коммерческий нюх и врожденная ловкость хватать быка за рога именно в нужный момент, а не минутой раньше или секундой безвозвратно позже.

Одним словом, эта Лизка ни за что не согласилась бы придержать сапоги, если б не Люськин пуловер из оранжевого пакета. Таких пуловеров, как этот, в природе нет и не будет – единственный, не поддающийся тиражированию экземпляр! Его сваяла подруга Люськиной мамы – художница по призванию, инженер «Техснаба» по воплощению. То, что она выделывала с обычными шерстяными нитками, кусочками кожи, бусинками, шнурками и фетром от старых шляп, было не из области рукоделия, а, скорее, из области снов, где сбывается самое невероятное. В таком пуловере невозможно было пройти-проехать, чтоб не привлечь сотни взглядов: восхищенных и осуждающих, растерянных и смеющихся, запоминающих, изумленных, раздраженных и зачарованных – всяких… Взгляды были то мгновенные, как электрический разряд, то долгие, то пунктирные, то присасывающиеся. И должно быть, именно для этих взглядов на пуловере из кусочка замши был приделан карманчик – «веко» с длинными шерстяными ресницами… Иногда Люське казалось, будто из шкафа, с полки, где хранится пуловер, доносятся шорохи. Кто-то живой, нуждающийся в движении, обитал там, не в силах скрыть своего присутствия. Пожалуй, это был сам пуловер.

6

Надина мама никогда не кричала на свою дочь, не требовала от нее пламенных обещаний и не приводила высокоморальных примеров из жизни других семей и их сознательных детей-подростков. Видимо, работая постоянно с людьми, она, как никто другой, ценила уникальность каждой отдельной судьбы. Рассердившись на Надю, она могла подолгу молчать, но не педагогически – специально, парализуя этим молчанием все дальнейшие проявления каких бы то ни было жизненных стихий. Наоборот, в своем молчании она становилась незаметной, как бы совсем маленькой даже физически, словно отдавая свое жизненное пространство другим. Это как раз больше всего пугало Надю: дополнительная свобода и простор вместо наказания и ограничения! Но что самое удивительное, чем больше возникало этой свободы, тем меньше хотелось ею пользоваться. Вернее, не хотелось пользоваться такой ценой – ценой маминого почти исчезновения. Это была свобода пустыни: хочешь – иди направо, хочешь – налево, везде песок и небо над головой. Это была свобода болезни: нет ни школы, ни обязанностей, а сколько угодно телевизора, книг, болтовни по телефону и… головной боли. Это была свобода человека, выскочившего из западни, но бросившего в ней друга. От такой свободы хотелось в конце концов взвыть и напялить на горло ошейник собственными руками! Но ошейник, даже добровольный, как метод воспитания был непопулярен в их семье. Оставалось одно: побыстрее вытаскивать маму из ее лилипутского молчания, делить свободу и пространство пополам и уж как-то постараться в будущем разворачиваться только в своей половине.

Однако не все зависело от Нади. От нее зависели школьные отметки, громкость телевизора после полуночи, время возвращения с дискотек и прогулок, помощь по хозяйству и периодическое заселение квартиры бездомными кошками и собаками, даже скорость избавления от слов-паразитов «это самое» и «небось»… Но от нее не зависело отсутствие или присутствие в их квартире человека по фамилии Шошин, маминого друга еще по детдомовским временам. Для старого друга Шошин был слишком замкнут и пуглив: он едва кивал соседям, если те оказывались поблизости, и, входя в комнату, сразу же плотно прикрывал за собой дверь. Он так же плотно усаживался на диван и начальственно долго молчал. Но если б он просто молчал! Во время молчания он успевал своим тяжелым усталым взглядом приструнить маленький розовый пуф возле трюмо, измерить высоту комнаты, прострочив взглядом с пола до потолка и обратно, словно от высоты их жилья зависело его личное благосостояние.