Клавдий. Нежданный император - читать онлайн книгу. Автор: Пьер Ренуччи cтр.№ 66

Разъяснив этот момент, вернемся к римскому политическому классу и его нравам — гораздо дальше, чем себе представляют, ушедшим от fides и gravitas (верности и достоинства), которые этот класс сделал своим девизом. Во все времена знать использовала суд для сведения личных счетов и удовлетворения своих амбиций. При Республике суд был местом поединка, где вершилась месть между родами, и ямой, в которую молодой честолюбец хотел столкнуть старшего, метя на его место. Цицерон приводит в пример Мария, обвинившего своего начальника Метелла в затягивании войны с Югуртой. Этим «ложным обвинением» (которое, впрочем, было не таким уж и ложным) Марий «изменил своему честному слову и справедливости» и «навлек ненависть на лучшего и достойнейшего гражданина». Так вот, обвинение в оскорблении величия открывало еще более широкое поле деятельности для утоления ненависти и амбиций. Техника заключалась в том, чтобы проследить за человеком, собрать доказательства его враждебности к императору, а потом обвинить его. Всё годилось: сказанное за столом, шутки, отбитая голова у статуи Августа, чтобы приладить на ее место голову Тиберия, изображение принцепса, перелитое в обычную серебряную посуду, и т. д. Как говорит Сенека, страсть к обвинению перешла в исступление и обуяла всех поголовно; страшнее, чем все гражданские войны, она выкашивала людей в Риме в мирное время. Ловили слова пьяницы, невинные шутки. Любой предлог был хорош, чтобы проявить жестокость, а судьба обвиняемых никого не интересовала, поскольку была известна.

В случае успеха обвинителю доставалась четверть имущества осужденного, возможность получить от благодарного императора высшую магистратуру или высокий административный пост и, конечно же — физическое устранение вероятного соперника. Доносчики не щадили и людей, лишенных амбиций и способностей, с единственной целью обогатиться и выставить себя в выгодном свете. Тацит приводит прекрасный тому пример. Среди друзей сенатора Фирмия Ката был некий Либон — простодушный человек, главным достоинством которого было происхождение от Великого Помпея. Кат подталкивал его к совершению всякого рода глупостей, в том числе к занятиям колдовством, что очень не нравилось властям. Когда «дело» получилось уже достаточно пухлым, Либон предстал перед сенаторским судом и покончил с собой еще до вынесения приговора. Кату, однако, пришлось поделиться добычей с двумя другими доносчиками, которым удалось примазаться к этому доходному делу. Предав друга, этот интересный тип переключился на свою сестру, выдвинув против нее ложное обвинение. Но на сей раз он промахнулся, и его исключили из сената.

Потому что, разумеется, когда обвиняемый не был «заказан» принцепсом, желавшим устранить врага, дело заключало в себе определенный риск. Обвинитель мог превратиться в обвиняемого и умереть. Кстати, эта судебная лихорадка многим стоила жизни, тем более что Тиберий, в первой половине своего правления довольно часто вмешивавшийся, чтобы прекратить неправые судилища, в конце концов махнул на все рукой. Питая отвращение к аристократии и, верно, думая, что та заслуживает судьбы, которую сама себе уготовила, старый император не мешал ей истреблять саму себя. Свои потайные мысли он изложил письменно в конце жизни, во время очередного судебного процесса над сенатором, затеянного ему подобными по случаю злонамеренных слов, якобы произнесенных им о принцепсе: «Что вам писать, почтеннейшие отцы сенаторы, или как писать, или о чем в настоящее время совсем не писать? Если я это знаю, пусть боги и богини нашлют на меня еще более тягостные страдания, нежели те, которые я всякий день ощущаю и которые влекут меня к гибели». И завершал письмо словами о том, что извращенные застольные речи не должны привести к смерти невинного.

Этот взгляд в прошлое был необходим, чтобы понять, почему и каким образом правящий класс, в особенности высокопоставленные сенаторы, занимался доносительством. Оно превратилось в способ повышения по службе, и первейшие сенаторы часто к нему прибегали, потому что именно так достигли высот и там удерживались. Поэтому мы рады узнать, что Клавдий положил конец обвинениям в оскорблении величия. Речь не об отмене закона в строгом смысле слова, а, скорее, о прекращении его неправого применения. По крайней мере, именно это следует из несколько путаных объяснений Диона Кассия, из которых достаточно процитировать вывод: «Он очень тщательно расследовал все случаи, чтобы те, кто совершил преступление, не были бы освобождены вместе с другими, кто был обвинен ложно, ни чтобы последние, с другой стороны, не погибли вместе с первыми». Иначе говоря, Клавдий по меньшей мере обуздал судебную тиранию, не принимая к рассмотрению коварные обвинения. Если бы она продолжала свирепствовать, как раньше, то Тацит, посвящавший этой теме целые главы в «Анналах», относящиеся к царствованию Тиберия, непременно упомянул бы о ней в главах о Клавдии. И не вызывает сомнений, что Сенека намекнул бы на это в своем памфлете.

В область гражданского права предшественники Клавдия, не желая подменять собой традиционных магистратов, облеченных этой юрисдикцией, вмешивались нечасто, и только в новых делах. При Клавдии императорское cognitio, то есть судебная компетенция принцепса, расширилось. Де-юре этому ничто не мешало: принцепс был высшим магистратом, а потому мог разбирать дела всякого рода. Тем не менее некоторые древние авторы укоряли его за это. Ничего удивительного: развитие императорских учреждений, будь то congnitio, прокурателы или канцелярии, о которых мы уже говорили, не нравилось писателям из сенаторского сословия. Конечно, они не оспаривали напрямую интерес Клавдия к правосудию, но пользовались случаем, чтобы выставить его легкомысленным, бестактным, а то и несправедливым. Порой это доходило до абсурда: однажды возник спор о том, должен ли ответчик выступать в тоге или в плаще, и Клавдий приказал ему менять одежду в зависимости от того, кто говорит: обвинитель или защитник. Это сильно смахивает на выдумку, как и история, которую Светоний начинает со слова «говорят»: якобы Клавдий написал вместо приговора: «Я поддерживаю тех, кто говорил правду!»

И все-таки эти острые стрелы зачастую метят в привлекательный образ, даже складывается впечатление, что Светоний предлагает нам читать между строк. Вот, например: «Сутяги так злоупотребляли его терпением, что когда он хотел сойти с судейского кресла, они не только призывали его вернуться, но и удерживали его, хватая за край тоги, а то и за ноги».

Здесь мы видим не дурака, а человека, внимательного к другим, лично занимающегося делами и даже вынужденного терпеть приставания невеж. Как укорять его за смягчение строгих законов, чтобы справедливость возобладала над целеустремленностью? Истцам, которые были правы, но требовали слишком много, а потому проиграли дело, Клавдий разрешил обратиться в суд повторно. Но Светоний тотчас исправляет благоприятное впечатление, оставленное этой информацией, добавляя, что принцепс мог и ужесточить вынесенный приговор. Это возможно. Клавдий, как и все, не был лишен недостатков, и предвзятость историографов — не повод отбрасывать все их критические замечания. Суд по справедливости, а не по закону чреват большими ошибками, если фактов для принятия решения недостаточно. Вот почему, кстати, прислушиваться на суде к голосу сердца запрещено в принципе.

Клавдий, похоже, вообще вольно обходился с судебной процедурой, разрешая, например, выслушивать в качестве свидетелей проституток, что было запрещено. Кстати, подсудимый, придя в ярость от того, что суд выслушивает показания этих дамочек, якобы швырнул в лицо императору грифель и дощечку. В Риме судебные процессы были настоящими спектаклями, часто под открытым небом, и подсудимые, адвокаты, судьи охотно осыпали друг друга бранью к вящему удовольствию публики. Однако мы сильно сомневаемся в правдивости этой истории, тем более что в ней не говорится, каким было наказание за этот поступок, ведь Клавдию сильно оцарапало щеку. Зато вполне возможно, что вспыльчивый подсудимый метил в неугодных свидетелей…