Что такое популизм? - читать онлайн книгу. Автор: Ян-Вернер Мюллер cтр.№ 27

Как утверждает Ханспетер Кризи, за последние десятилетия в западных странах возникли новые рубежи конфликта: политологи их называют «расколом» между теми гражданами, которые стремятся к открытости, и теми, кто предпочитает закрытость ^[147]. Этот конфликт может разыгрываться главным образом на экономическом уровне, а может перерастать в проблему преимущественно культурную. Популисты процветают там, где преобладает политика идентичности. Проблема заключается не в экономике, которая все меньше согласуется с самооправданием капитализма с точки зрения благотворных для всех конкуренции и героического предпринимательства. (Даже «The Economist», совсем не марксистское издание, начинает критиковать власть монополий в США.) Вместо этого проблемой объявляется то, что мексиканцы крадут рабочие места (а также, по-видимому, делают и другие нехорошие вещи). Но не стоит думать, будто все проблемы идентичности можно с легкостью переформулировать как проблемы экономического порядка; к индивидуальным ценностным убеждениям нужно относиться со всей серьезностью. Необходимо, однако, помнить одно важное различие между культурными и экономическими переменами: первые, как правило, не затрагивают напрямую большое число людей. Людям может не нравиться путь развития страны, но кого, кроме свадебных фотографов с очень традиционными представлениями о браке, всерьез касается в повседневной жизни легализация однополых браков? Соединенные Штаты не впервые в своей истории создают более инклюзивное, толерантное и великодушное представление об американском народе, несмотря на возражения небольшой, но решительно настроенной группы избирателей. К сожалению, куда меньше перспектив у мужского населения с образованием не выше среднего и навыками, которые попросту не востребованы в современной американской экономике.

Сегодня Соединенным Штатам требуется глубокая структурная реформа в этом отношении, и такой человек, как Берни Сандерс, безусловно, прав, привлекая общественное внимание к этой проблеме. Если критерии популизма, изложенные в этой книге, выглядят для читателя убедительно, он уже должен понимать, что Сандерс – не популист левого толка. Причина не в том, что левого популизма не может быть по определению, как иногда заявляют левые политики за пределами США. Популизм не связан с содержанием политической доктрины; поэтому не имеет значения, что Сандерс иногда напоминает Хьюи Лонга с его требованием «раздела богатств». Главное в популизме – это определенные нравственные требования, а содержание доктрины, сопутствующей этим требованиям, вполне может быть взято, например, у социалистов (очевидный пример – Чавес).

Из анализа, представленного в этой книге, в частности, следует, что национал-социализм и итальянский фашизм нужно понимать как популистские движения – даже если, оговоримся, они были не просто популистскими движениями, но еще и демонстрировали черты, которые не обязательно присущи популизму как таковому: расизм, прославление насилия и радикальный «принцип лидерства». Западную Европу, только что пережившую пик тоталитарной политики в 1930-1940-х годах, отличала важная черта: послевоенное политическое мышление и послевоенные политические институты были глубоко пронизаны духом антитоталитаризма. Политические лидеры, правоведы, философы стремились создать порядок, который прежде всего должен был гарантировать невозможность возвращения к тоталитарному прошлому. Они исходили из образа прошлого как эпохи хаоса: неконтролируемое политическое брожение, ничем не сдерживаемые «массы», попытки создать абсолютно неподотчетный политический субъект, такой как Volksgemeinschaft у немцев или «советский народ» (созданный по образу и подобию Сталина и получивший официальный статус в «сталинской Конституции» 1936 г.).

В результате все политическое развитие в послевоенной Европе шло в сторону дробления политической власти (в смысле сдержек и противовесов или даже смешанной конституции), а также усиления неизбираемых институтов или институтов, неподотчетных избирателям, таких как конституционные суды, – и все это во имя укрепления демократии ^[148]. Такое развитие опиралось на специфические уроки, которые европейская элита – верно или ошибочно – извлекла из политических катастроф середины века: архитекторы послевоенного западноевропейского порядка с большим недоверием относились к идеалу народовластия; в конце концов, как можно доверять людям, которые привели к власти фашистов или широко сотрудничали с фашистскими оккупационными силами? Не столь очевидно, что элиты питали также глубокие сомнения по поводу парламентской власти и, в частности, по поводу того, что парламенты наделяли властью политических деятелей, претендующих на то, чтобы говорить и действовать от лица народа как целого (тем самым поддаваясь метаполитической иллюзии, критикуемой Кельзеном). Разве не законно избранные представительные собрания вручили всю власть Гитлеру и маршалу Петену, лидеру Вишистской Франции, в 1933 и 1940 гг. соответственно? Поэтому парламенты в послевоенной Европе систематически ослаблялись, укреплялась система сдержек и противовесов, а неизбираемые институты (конституционные суды – самый яркий пример) наделялись полномочиями не только защищать индивидуальные права, но и оберегать всю демократию в целом ^[149]. Недоверие к неограниченной власти народа или даже к неограниченной власти парламента (которую один немецкий специалист по конституционному праву однажды назвал «парламентским абсолютизмом») было, так сказать, встроено в ДНК послевоенной европейской политики. Эти базовые принципы того, что я называю «ограниченной демократией», почти всегда применялись в последней трети XX в. в странах, которым удалось сбросить ярмо диктатуры и вернуться к либеральной демократии, – сначала на Иберийском полуострове в 1970-х, а затем в Центральной и Восточной Европе после 1989 г.

Нужно отметить, что европейская интеграция была неотъемлемой частью этого всеобщего стремления ограничить волю народа: помимо государственных ограничений, она накладывала еще и надгосударственные ^[150]. (Это не значит, что весь процесс кем-то режиссировался или же протекал без проблем. Разумеется, результаты были непредсказуемыми и зависели от того, кто выигрывал на тот или иной момент в политической борьбе, – это особенно отчетливо видно в случае с защитой прав личности: за эту роль национальные суды соревновались с Европейским судом.) Эта логика хорошо просматривается в случае с такими институтами, как Совет Европы и Европейская конвенция по правам человека. Но желание «окружить себя со всех сторон» либерально-демократическими обязательствами проявилось особенно отчетливо в ситуации перехода к демократии в Южной Европе в 1970-х годах в контексте Европейского союза (ЕС, или, как он назывался до 1993 г., Европейского экономического сообщества, ЕЭС).