– Мы с Домом навестим его с бутылочкой граппы и все объясним. Он согласится с нашей… ситуацией…
– Новой традицией, – подсказал Ники.
– А если не согласится, папочка построит ему новый приходской флигель. Правда, Дом?
– Все в итоге сводится к пожертвованиям. Никогда не забывайте об этом. Все сводится к этой тарелке. Дашь матери-церкви палец – она всю руку отхватит, – подтвердил дядя Дом.
– Ну, теперь, когда вы нам разъяснили, как мы зарабатываем вечное спасение, запишусь-ка я на новенну, – сказала Мэйбл.
– Запишись. И помолись за меня там. Потому что я за тебя молюсь. Может, я и не хожу в церковь, но она у меня вот здесь. – Дом стукнул себя кулаком в грудь.
– Ну, мне пора двигаться, так что вы можете тут поспорить, кому достанется моя комната. И кроме того, если я сейчас же не уберусь отсюда, кое-кто родит еще одного ребенка, и тогда прощание затянется до бесконечности.
Ники обнял всех кузенов по очереди. Мэйбл, которая, как все полагали, была сделана из чего-то покрепче стали корпорации «Бетлехейм-стил», вдруг ударилась в слезы и не могла успокоиться. Джио крепко прижал к себе жену.
– Спасибо, – прошептала Эльза Ники на ухо.
– Они хорошо это приняли.
– Как ты подгадал время?
– Волшебное средство было у тебя уже давно.
– Правда? – Глаза Эльзы расширились от удивления.
Ники посмотрел на дядю Дома, державшего на руках своего первого внука, крошку Дома, пока Доминик-младший пестовал малыша.
– Маленький урок итальянского для польской девушки: мать принца – навсегда королева.
Ники обнял Эльзу и подхватил свой чемодан.
Тетя Джо окликнула его:
– Погоди! У нас есть для тебя подарок.
Джио появился в дверях, неся в руках большую коробку, перевязанную бантом. Кузены и их жены захлопали в ладоши, пока Ники развязывал бант. Он поднял крышку – в коробке оказался полный обеденный сервиз на двенадцать персон. Белый фаянс, окантованный венчиками из маргариток.
– Хотели подарить тебе его на свадьбу, да свадьба – тю-тю! – брякнула Мэйбл.
– Спасибо, тетя Джо!
– Ты не ее благодари. Скажи спасибо Первому национальному банку Филадельфии.
Ники медленно взбирался по лестнице с коробкой в одной руке и чемоданом в другой. Родня гуськом шла за ним следом, пока они не выбрались все вместе на верхнюю кухню – на белый свет.
– А знаешь, у него не такая уж плохая комната, – сказал дядя Дом тете Джо, карабкаясь следом за ней по лестнице. – Мы могли бы ее сдавать.
– Даже не мечтай!
– Может, устроим там любовное гнездышко? – Дом ущипнул жену за попку.
– Тогда уж лучше давай ее сдадим.
Семейство проводило Ники до самой двери. Проходя через столовую, Ники опустился на колено перед креслом бабушки, дремавшей под пледом.
– Бабушка, это я, Ники!
Бабушка открыла глаза.
– Я уезжаю. Собираюсь начать новую жизнь. Я еду в Нью-Йорк, чтобы стать актером.
– Будь хорошим, но никому не лижи задницу, – промолвила бабушка и снова провалилась в сон.
– Вот она, вековая мудрость, – сказал дядя Дом. – Всех вас касается.
Ники нес коробку с посудой на правом плече, а чемодан – на левом, стараясь сохранить равновесие. Спускаясь с крыльца на Монтроуз-стрит, он увидел, что на тротуаре его поджидает Гортензия.
– Ясненько! Улизнуть собрался?
– Нет. Я хотел заскочить.
– Не ври. Ты оставил ключи на крючке в конторе.
– Да, я собирался улизнуть, – признался Ники с глуповатым видом.
– Не хотел меня расстраивать, да? Представляешь, я и сама этого не люблю.
– Я не знаю, куда еду, и не вынесу всех этих расспросов еще раз.
– Ты едешь в Нью-Йорк, где найдешь друзей и занятие, которое сделает тебя счастливым.
– Хорошо бы.
– Ты обязан это сделать.
– Неужто обязан?
– Потому что ты все порушил в Филли, потому что нас выпустили на поруки из Розето, и другого выбора у тебя нет. Тебе больше нечего сжечь на Восточном побережье, так что остается сделаться человеком в Нью-Йорке.
– Теперь я чувствую себя еще ужаснее.
– Прекрати. Я верю в тебя, мистер Кастоне. И ты способен на великие дела.
– Уверен, что вы это говорите всем рабочим лошадкам, выходящим из нашего стойла.
– До сих пор никто его не покидал.
– Наверное, хорошая компания.
– Была. В иные времена лучше ее не было. Но теперь, как всегда, все когда-то новое уже поизносилось. Это жизнь. Таков белый свет. Так уж он устроен.
– Навестите меня на Манхэттене?
– А как же.
– Я серьезно.
– Я понимаю, что серьезно.
Подкатил Нино на «тройке»:
– Поехали, кузен.
Ники положил чемодан и коробку в багажник такси и сел рядом с Нино.
– Берегите себя, – напутствовала Гортензия обоих. – Движение у станции всегда немного чокнутое.
– Я знаю, миссис Муни.
Нино выехал на улицу. Ники оглянулся на Гортензию. Она все еще стояла на тротуаре, провожая их взглядом, когда Нино завернул на Девятую улицу.
– Нино, можем мы заскочить на Брод? Мне нужно забежать в Театр Борелли.
– Нет проблем.
– Вот здесь заверни.
Ники вышел из такси. Желтовато-бурые листья хрустели под ногами. Он взобрался по ступенькам к служебному входу. Засохшие ветки сирени скручивались у двери, такие же серые, как водосточные трубы. Ники подумал, что все тут выглядит таким ветхим, и опечалился.
На сцене работники раскрашивали декорации на стене. Ники осматривался, пока не заметил Каллу – она сидела скрестив ноги на столике для реквизита, погруженная в сценарий. И его пронзила острая боль сожалений.
– Извини, что я не заходил с тех пор, как вернулся из Италии.
Калла оторвалась от сценария. Сначала она обрадовалась, увидев его, потом ее настроение изменилось.
– Я знаю, ты был занят. Мы все заняты. Говорят, ты уезжаешь в Нью-Йорк.
– Ага.
– Когда?
Он посмотрел на часы:
– Поезд в четыре десять.
– Ты нечто, Ники Кастоне. И ты только собрался мне об этом сообщить?
– Ну вот же, я заехал попрощаться.
– Прощай, Ники.
Она вернулась к сценарию.