Самая страшная книга. Призраки - читать онлайн книгу. Автор: Максим Кабир cтр.№ 60

Он хлопнул меня по спине и рассмеялся. Так смеялись бы садовые ножницы в оранжерее кровоточащих бутонов.

– На столе я оставил для вас подарок, – сказал он, надевая фетровую шляпу.

Я с ужасом покосился на объемный фолиант в металлическом окладе, последнюю книгу в кабинете.

– Я не возьму это!

– И правильно сделаете.

Он поклонился и распахнул дверь. В коридоре ветер переворачивал цветочные горшки.

– Перепродайте ее в течение трех часов. И пусть тот…

Голос его потонул в вое ветра, но когда дверь закрылась, оставляя меня одного в пустом кабинете, сомкнулась и воющая пасть.

На непослушных ногах я подошел к столу. Слишком худой, слишком заметный.

Книга была шикарной. Инфолио, нарисованный от руки атлас карт и планов русских городов, XVI век. Я устроился на стуле, с замиранием сердца дотронулся до бумаги.

Я знал, что таких городов нет в России – ни в XVI веке, ни в любом навскидку.

Но палец мой скользил по гротескно изогнутым улицам и колоссальным сооружениям, и когда я дошел до Москвы, не той Москвы, где я жил когда-то, а, спаси нас Господь, совсем другой, я спросил тихо сквозь кровящиеся уже зубы:

– Который час? Как давно я здесь?

И мне так же тихо ответили из-за спины.

Федю Стахова разбудил тигриный рык, такой чуждый среди заснеженной Москвы. Располосовал острыми когтями холст сна, на котором был отец. Улыбающийся, живой.

– Не обижают тебя, сыночек?

Слово «папа» теплилось на распухших губах мальчика – давеча дядька избил его за то, что слонялся без пользы. Федя привстал, морщась.

Отца, обвинив в поджогах, повесили на Тверском бульваре наполеоновские солдаты. Восемь лет прошло, а Федя слышал как наяву скрип веревок, когда проворачивались казненные, и команды унтер-офицера.

В комнатушке было холодно. Печь остыла. Пустовала лежанка дядьки. За хлипкими стенками собранного вчера домика гудела вьюга.

Федя надел валенки, серпяной армяк.

– Чего тебе не спится-то? – спросил не то у дяди Лаврентия, не то у тигрицы, не то у себя.

В сером небе расцветала луна. Озаряла хибары бродячих актеров, телеги, наспех сколоченные стойла. Ветер теребил ткань с намалеванными диковинами. Между коробом паноптикума и водруженной на столбы клетью горел костер, но дежурного не было.

Федя представил, что все исчезли: жонглеры, силачи, дядька с его кулачищами, Хан. А они с Саломеей остались.

– Чего бранишься, Саломейка? – буркнул он.

Тигрица глядела сквозь прутья сосредоточенно. Снежинки падали на роскошную шубу.

– Эх, да кто ж тебя распеленал-то?

Федя ловко залез на клеть и принялся поправлять сшитый из шкур навес-утепление. Заткнул щели, ласково разговаривая с подопечной. Тигрица водила рельефными лопатками, нервно стучала по прутьям хвостом.

Покончив, Федя стал сердито озираться. Эдак, не ровён час, опять обворуют их, как в Рязани. Там грабители украли из паноптикума чучело русалки да воскового Ивана Грозного. Дядька Феде челюсть за то своротил. А ведь сам задрых, напившись браги.

Огороженная лачугами площадь была безлюдной. На укатанной морозом топи реяли флажки. По мощенному бревнами берегу скользила пороша.

Летом, помнил мальчик, здесь зудело комарами, чавкало и квакало болото.

Федя прищурился. Заметил силуэты на реке. В мелких опознал Шалабеевых, семью балаганных карликов и карлиц. В длинном и сутулом угадал Хана, в коренастом – приемного отца Лаврентия.

– Вот вы где, голубчики.

Балаганщики скучились у проруби, нешто порыбачить им приспичило ночью?

Память сохранила картинки: допожарная Москва, сплавляемые по реке тела. Отец в петле напротив дома Римского-Корсакова.

Зарычала глухо Саломея.

Федя озадаченно нахмурился.

Артисты, люди, с которыми он жил восьмой год, опускались на колени, точно в храме. Луна делала их облики желтыми масками. Хан поднял над прорубью сверток, карлики возбужденно заерзали. Сверток ухнул в ледяную водицу. И, прежде чем река поглотила дар, порыв ветра донес до Феди оборвавшийся резко детский плач.

…Сентябрьским вечером тысяча семьсот семьдесят первого года фабричному рабочему Семену Кулику явилась Пречистая Дева. То, что это именно она, Кулик понял сразу, хотя ничто в незнакомке не выдавало святости. Она была страшна, под стать темному переулку у рынка, где случилась встреча. Запах гнилой капусты, тухлой колбасы, бульона на прогорклом сале и конского навоза смешался с трупным смрадом, сладким и тошнотворным. Мертвецы лежали вповалку, осклизлые, как в маринаде, с перекошенными мукой лицами. Ожидали кряхтящие телеги фурманщиков. Рядом, не срамясь, нищие ели требуху, безносая торговка предлагала засиженное мухами оголовье. Жирные насекомые жужжали в отравленном воздухе.

Это была чумная осень. На суконный двор с турецкой шерстью завезли купцы моровую язву. Месяц отнимал тысячи жизней. Ни полиции, ни войска в городе не было, бежал из столицы главнокомандующий граф Салтыков.

Мгла накрыла рынок, к испарениям над трактирами и казанками торговцев прибавилась гарь от запылавших выморочных домов, дымок можжевеловых веток, коими лечили хворь, дым погребальных костров. С Яузы полз слоистый липкий туман.

Пречистая Дева стояла у обшарпанной стены. Штабеля покойников были свалены тут же, синюшного цвета младенчик выпростал к Деве хладные ручки, будто хотел уцепиться за босые ее ступни.

– Здравствуй, Семен, – сказала Дева.

Она была бледна и плешива, облачена в холщовую рубаху, распираемую пудовыми грудями. Груди, богатые при сухой фигуре, свисали аж на живот. Светились злобой глаза на костистом лице.

Кулик преклонил колени пред Девой и крестился истово.

Крысы карабкались по трупам, кормились свежатиной.

– Прости грехи мои, Богородица! – застонал Семен, который и пришел-то в переулок пощупать платья мертвецов на предмет вымоченных в уксусе рублей.

– Будешь прощен.

Дева рассказала Кулику, что есть икона и не молятся ей, и не ставят свечи.

– Мой Сын, – молвила она, – желал уничтожить Москву каменным градом, но я упросила сменить камнепад на трехмесячный мор.

– Милосердная! – взревел фабричный рабочий Семен Кулик. Крысы зыркали из тьмы недовольно. Унылый звон колоколов вяз в сизом мареве.

Дева объяснила, как отвадить напасть. Семен кивал и крестился.

Было в Москве тысяча семьсот семьдесят первого года семьсот слюдяных фонарей. В полночь ветер загасил тридцать четыре из них. Монахи Рождественского монастыря слышали волчий вой, монахи Девичьего слышали хохот, монахи Варсонофьевского слышали женский голос, призывавший к прелюбодеянию. Все три монастыря располагались на Кузнецкой горе, откуда дорога сбегала в густые леса и дальше, к Костроме. Тощие волки просеменили из дебрей до Китай-города и жгучей мочой окропили подножие Варварских ворот. В киоте над воротами ютилась Боголюблинская икона.