Красные камни - читать онлайн книгу. Автор: Влад Савин cтр.№ 80

— Раз выступление против Советской Власти, значит антисоветское. Какими средствами, неважно. Так все же, кто тебе приказал убить Ольховскую?

— Никто. Я сама. Сделала это, для себя.

— Под дуру косишь? Какой тебе интерес? Жить надоело — так давай, в петлю! Или под поезд, как Анна Каренина. Посторонних невиноватых зачем тянуть?

— А она не невиноватая. Про нее мой папа, и другие, говорили, что есть такая, Ольховская, как чрезвычайный и полномочный комиссар в Гражданскую. Ездит, выслеживает — и кого заметит в неправильных мыслях, а тем более делах, тому приговор! Чтоб дело Сталина жило и побеждало. После разговора с ней, еще вчера утром папе "скорую" вызывали, сердце прихватило. А после диспута уже все открыто говорят, что папе ректором не быть, это дело решенное. Жизнь ему сломала, тварь! Поделом ей!

— Так наверное, твой папа по миру бы не пошел? Профессорствовал бы, где-нибудь чином ниже. В зарплате потерял бы, но не настолько же, чтоб тебе под высшую?

— В зарплате?! А вы будто не знаете! Нет, говорили уже, едва ему не в глаза, что за ним придут, этой ночью или следующей. И конфискуют все, ну а меня на сто первый километр, коровам хвосты крутить! Или же, в лучшем случае, мне учительствовать в сельской школе, с окладом в пять сотен — самой огород копать, чтоб прокормиться.

— Так может, и не было бы ничего.

— А мне плевать! Я не только из-за этого решилась. Выходит, что вся наша "Ленинская Гвардия", это впустую? Даже если Сергей Степанович был в чем-то неправ, и даже если он совсем был неправ — мы-то есть! Вот и захотелось что-то изменить — не будет теперь страшной Ольховской, и то дело! И никто не будет дрожать, как мой папа, что она к ним приедет. Значит, жизнь стала лучше хоть чуть.

— Значит, сама решила, и приговорила? Ну и тебе тоже, будет приговор.

— Я по совести. Еще раньше, когда мне Лючия Смоленцева про письмо этой Полещук сказала — так я Марату передала, и настаивала, чтобы ее не трогали! Пусть письмо выкрадут, отнимут — но чтобы она сама не пострадала. Потому что она актриса, модель и просто красавица — а не комиссар. Ну жалко стало мне ее!

— Ух, жалостливая какая! Аж слезу вышибает.

— Я правду говорю! И книги библиотечные в тот день решила сдать, чтоб не пропали, другим полезны будут. С папой простилась — он даже не понял, отчего я так ласково с ним. Зная, что домой уже не вернусь.

— Это верно. Разве что лет через двадцать пять — и то, если тебе чертовски повезет на снисхождение суда. Но обычно за попытку убийства такой персоны — высшая мера, без вариантов.

— Попытку? Я ее убила! Видела сама! Папа рассказывал, слухи ходили, что эта, с нежитью знается, с оборотнями, и сама, возможно — но ведь оборотней не бывает?!

Анна Лазарева. Вечер 1 сентября.

Мы с Лючией вошли в допросную. Вали Кунцевича с нами не было — он бы эту соплю просто прибил бы, а это слишком просто. Следователь вскочил, готовый уступить место за столом, но я сказала, не надо. Его присутствие никак нам не помешает. А кроме того, у меня отчего-то лучше получается чувствовать оппонента, когда я стою или хожу, но не сижу. А эта, на меня как на привидение смотрит. Могла бы быть хорошим материалом, двенадцать лет назад, как я сама тогда, к немцам в тыл — а сколько таких не вернулись? Но теперь — возврата нет. Своей крови — не прощаем.

— Так за что же ты меня хотела убить? Просто потому, что кто-то сказал, какая я нехорошая. Достойных птенчиков воспитал Сергей Степанович. И хороший же мир вы хотели построить — в котором останется лишь горсть бешеных, и они будут ласково кусать друг друга острыми зубками, про такое еще Александр Грин писал. Но вы же такие умные, и желаете сами идти по своим граблям? Чем читать классическую литературу, где ответы на многие мировые вопросы уже даны.

Я злая сейчас. Очень злая. На эту соплюху — даже больше, чем на Лиду Чуковскую: ведь та все же наших никого убить не успела. И оттого, хочу даже не информацию с нее получить (ну что она может знать), а морально растоптать ее в полную грязь. Чтобы она сама себя не Софьей Перовской считала, а последним дерьмом. За смерть хорошей девушки Маши сполна ответишь — уже если предотвратить мы не смогли, то отомстить сумеем! Ведь Маша погибла из-за моей доброты (хотя никому я о том не скажу). Если бы мы, сразу после Линника, похватали бы всех его "птенцов", о ком нам было известно. Не разбираясь степенью вины — кто не замарался, после отпустим. Но захотелось быть добренькой, "ведь это наши, советские ребята", пусть и заблуждающиеся — но родись они на двенадцать лет старше, могли со мной вместе, сначала в Школу, затем немцам в тыл, и многие бы не вернулись. Думала, без вождя оставшись, будут тихо сидеть, ну а мы их вызывать, увещевать, и для нашего советского общества спасать (ну кроме совсем уж безнадежных). И ведь Валя предлагал — а я "добро" не дала. Ошиблась!

А эта, молчит в ответ. Сжалась как в кокон — не слушаю, не хочу слышать. Наверное, это японцы называют "дзен"? Ничего, сейчас ты меня услышишь!

— Так когда, где и какими словами гражданин Куколь Иван Никифорович подговаривал тебя совершить покушение? Это какой же надо быть сволочью, мразью — чтобы, самому не решившись, посылать на смерть свою дочь? И не надо врать, что "решила сама". Если только что призналась, что якобы, Сергей Степанович такого не велел. Тогда кто?

Молчит. Но на меня смотрит, набросится, или нет? Придется тогда ей руку сломать — разговор наш еще не закончен, чтоб тебя конвойные уводили, за нападение в карцер и после "отбивочной". Что решишь — кого сдавать, папу или любимого учителя? А ведь придется, даже молчанием своим!

— Папа не знал! — решилась наконец — мы действительно, сами. Как "молодая гвардия" в Краснодоне — это вы можете понять? Или вам, все по приказу свыше?

Язык развязала? А ведь говорил мне герр Рудински, если арестованный со следователем заговорил, это уже процесс пошел. Будешь пытаться меня по-человечески в чем то убедить? Давай — а я тебе подыграю. Не показывая, что для меня ты уже не человек, а тварь!

— Понять могу. Потому что когда была такой как ты, то сначала улыбалась немцам, а после их убивала. Оккупированный Минск, год сорок второй. Вот только, даже когда мы не получали приказов и директив с Большой Земли, мы все равно считали себя ее частью — и поступали, как нам коммунистическая совесть подсказывала, одобрили бы это в Москве или нет. А вы — в мирное время, на советской территории, вообразили себя идущими против Советской Власти. Это как бы на войне, с фашистами сражаясь, решили бы вдруг, что ваш командир не туда ведет, и стали бы ему в спину стрелять. Что за такое положено, по законам военного времени? Если ваш Сергей Степанович решил, что ему и товарищ Сталин не указ — он сам лучше понимает, каким должен быть коммунизм?

— Мы верили! Мы хотели, как лучше!

— И фашистская сволочь, предатели Родины, тоже хотели, представь себе! — усмехаюсь я — как лучше, в их понимании. Знала я одну мразь (вспоминаю Веру Пирожкову), кто так же искренне верила, что "Россия без большевиков, и с высокой немецкой культурой". А еще она подрабатывала в немецкой комендатуре, исполняя приговоры — по десять марок за казнь, сами фрицы этой грязной работой брезговали, когда можно было найти таких… За что и получила по закону. Ведь верить, и даже говорить — не грех. Если бы ты ничего не сделала — ну, вызвали бы вас, поругали, и отпустили (кроме тех, кто в убийствах виновен — но о том сейчас не скажу). Вот только тех, кто на нас руку поднимет — мы не прощаем. Ответишь по всей строгости закона. И не только ты одна!