Собаки Европы  - читать онлайн книгу. Автор: Альгерд Бахаревич cтр.№ 111

Ну вот: я люблю беляши. Для меня это звучит признанием в любви от гражданина солнечной среднеазиатской деспотии.

До кого не дошло, я не виноват.

И ещё раз набрать номер. Сказать: «Алло, здравствуйте, я от Оксаны Ивановны…»

Занято.

Я люблю беляши.

Только вот беляш сейчас уже не тот. Особенно на вокзале. Бледный пошёл в Минске беляш, какой-то мокрый, словно их в лужах вымачивают. А не мокрый — так подгоревший. Много белого теста, мало серого мяса. Все кривятся: как ты их ешь? Это же не просто фаст-фуд, это белорусский вокзальный фаст-фуд, фу, что за крысятина в твоём круассане? И они правы. Беляш уже не тот. Но я знаю одну уловку: когда я ем беляш, я ем собственные воспоминания. Воспоминания о своей молодости, когда их делали с любовью. С мясом, из хорошо пропечённого теста — и с любовью.

Что-то не так с этой страной. Здесь все цепляются за старое — но давно разучились его готовить. Мёртвый фаст-фуд из советского Минска не способен заменить собой ни макдоналдс, ни кейэфси, но без него, советского фаст-фуда, здесь невозможно представить себе вокзал. Мы жрём собственные воспоминания. И они не кончаются. На вокзале нам хочется воспоминаний, последний раз, из микроволновой печки, ведь кто его знает, как оно повернётся, поэтому: мне воспоминание, будьте добры. С майонезом. И кетчупом. И салфеточки не забудьте.

Сосиска в тесте. Чебуреки по-мински. Беляши. Пицца с варёной колбасой. Они лежат за стеклом витрины, холодные и совершенные в своей целлофановой красе, — они похожи на музейные экспонаты, застывшие и очаровательные, они дошли до нас сквозь века. Может, потому продавщица так удивляется: что? Вы сказали: беляш? Неужели вы будет есть музейный экспонат? Вы что, не видите? Руками не трогать!

«Хочешь? — говорю я пакету, подбрасывая на языке всё ещё горячее мясо. — Ну как хочешь».

У пакетов нет воспоминаний. Они сами — воспоминания.

Когда-то я любил приезжать сюда, на железнодорожный вокзал, старый ещё, приезжать не просто так — а чтобы провожать поезда. Международные составы: Москва — Берлин. Москва — Амстердам. Москва — Варшава. Москва — Варна. Москва — Прага. Я тогда был студентом и часто прогуливал занятия, приходя сюда с пачкой «Союз — Аполлона», сам юный, как Аполлон, пленник этой удивительной страны, откуда, я знал, мне никогда не вырваться. Я садился на свой пёстрый пакет с учебниками и конспектами и смотрел, как одни счастливчики загружают в вагоны свои чемоданы, начинённые будущим и чем-то ещё, мне они все казались эмигрантами, эти минчане, которые ехали на запад, я даже мысли не допускал, что они могут вернуться. А другие везунчики, москвичи и москвички, дорогие россияне, выходили покурить, поплёвывали на нашу святую землю. Дякую тоби, боже, що я не москаль. И благодарю тебя за то, что я родился и живу в крупном железнодорожном узле, городе, через который уже почти полтора века всё течёт и течёт железная дорога, наша вторая река.

Я набрал номер.

Занятые же там, однако, люди. Вот мама. Могла бы оставить что-то кроме телефонного номера. Не при лучине, поди, живём.

Скайп? Lucy in the skype with diamonds… Вайбер? Die Weiber. Lucy ist das Weib mit Diamanten.

Я сходил в туалет и вылил себе на затылок холодной воды. А затем подхватил пакет и вышел в этот кромешный ад.

8.

Если ты на вокзале и впереди у тебя целый летний день, который ты ещё не знаешь, как скоротать, — ты идёшь на Проспект.

Ты идёшь. Я иду. Ты — это и есть я, в данном случае. Язык всегда даёт нам тень местоимения.

Я вспомнил, что читал как-то книжку одного немца, Нильса Хольгерсона… тьфу, какого Нильса, вот же прицепился: Томас Бон, вот как его звали, этого умного немца. Книжку, где он пишет о феномене минской урбанизации. И приводит, между прочим, результаты одного опроса. У минчан поинтересовались, что они считают центром своего города. Некоторые назвали Platz des Sieges, другие — Platz der Unabhängigkeit, третьи — Oktoberplatz. Но большинство — большинство объявило, ohne jedlichen Zweifel, что центр города для них — Проспект. Тот самый, который я помню ещё Ленинским. Тот самый (самый длинный в Европе, самый солнечный в Солнечном городе, незнайки об этом и не догадываются) проспект, который разрезает Минск, словно луч гиперболоида, — вот он и есть: центр.

Люди, которые назвали длиннющую прямую линию центром, должны иметь особое мышление. Если центр для тебя линия, ты ни к чему не привязан. Линия — это бесконечность, и потому какая на хрен разница, где начинается этот город и где заканчивается, 1049 или 2049… Как от Малиновки в Уручье прокатиться. Надеюсь, пакет не в Малиновку надо будет везти, помолился я тихо своим богам, нарисовав в голове образ этой отдалённой местности. Только не Малиновка, только не она, прошу тебя, отче наш, который еси беляши в своих небеси.

И снова набрал номер. О чудо. Сейчас там просто никто не брал трубку.

Как же хорошо было провалиться под землю в подземный переход — но вот и почтамт уже остался позади, я лениво двигался вперёд, как бревно, что плывёт по реке, натыкался на солнечных зайчиков, водоросли чьих-то дредов, спины человеческих пней, проспект нёс меня, будто утопленника… Наш длиннющий проспект, бесконечный, как этот день… Хотя почему бесконечный: перекрёсток с улицей Ленина — утро твоё, Парк Челюскинцев — твой полдень, Национальная библиотека — вечер твой, о проспект. Моя голова была нагрета так, словно я был Дзержинский в сквере напротив кагэбэ: какбэ Феликс, какбэ феникс, и горячий ветер дул на меня своим электрофеном —

господи, это лето меня убьёт.

Если этот зной забудет чувство меры, он испепелит город дотла. И нас, приматов, пантофагов с пакетами, текущих в своём ужасном множестве, с талым мороженым вместо мозгов, с тёплым пивом вместо сердца.

Так думал я, двигаясь к тому перекрёстку, где Ленин, ГУМ, «Макдоналдс» и Нацбанк забили свою бандитскую стрелку.

Лето испепелит этот город. Уцелеют те, кто одержим потребительским инстинктом. Уцелеют те, кто среди рабочего дня бродит прохладными галереями торговых центров, кто выбирает себе купальники и плавки, кто спустился в подземные царства, чтобы за шторкой примерить на себя «што-та оччэнь красивое, што-та оччэнь модное», примерить на себя скидку в самом низу униженного летом города.

Уцелеют немногие. Пассажиры метро. Если пакет нужно будет везти дальше чем на площадь Победы, я обязательно поеду на метро, подумал я. Метро вернёт меня в твёрдое состояние. Из Туркменистана бессознательности в Скандинавию осознанности.

Уцелеют те, кто спрятался за толстыми стенами музеев.

Уцелеют те, кому не хватило места в тесной маршрутке лета.

Бревно доплыло до Центрального. Я сполз на пластиковое кресло и заказал себе пива и кваса. Квас — от жажды, пиво для того, чтобы отметить то, что я всё ещё жив. Осушив первый кубок, я взялся за другой — и тут за мой столик бухнулся он. Человек из детства.

Макася. Макасёв. МcАсёф. Буквы поплыли передо мной раньше, чем мерзкий голос наполнил их смыслом, содержанием, формой. Что я о нём помнил? Ничего. Ну, может, кино. Да, мы ходили в кино. На «Полёт в страну чудовищ». Зеленохвостые «чудовишчы». Кажется, автор этой детской книжки — тот ещё лукашистик.