Записки Обыкновенной Говорящей Лошади - читать онлайн книгу. Автор: Людмила Черная cтр.№ 94

Впрочем, под конец рабочего дня и я, постоянная посетительница, могла получить от Лии кое-что из спецпайка. Обычно голову или хвост сильно соленой горбуши, выдававшей себя за семгу. Или же урвать зимой два-три свежих (парниковых) огурца. Но сие уже граничило с чудом.

Однако все это великолепие с Лией Сергеевной, хорошими обедами и пирожками продолжалось до 1 января 1993 года.

1 января жизнь моя в корне поменялась.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1 января 1993 года скончался муж, с которым мы прожили полвека.

Когда умирает близкий человек, все остальное кажется не стоящим внимания. Остается одно чувство – чувство вины перед ним. Чувство вины за то, что ты жив, а его уже нет.

Лучше всего об этом сказал Борис Слуцкий после смерти жены Тани, за жизнь которой он боролся больше десяти лет:

Сколько раз я ни читала эти строчки, я всегда читала их иначе:

У меня к этому неизбежному и страшному чувству вины перед Д. Е. прибавилось еще совершенно дурацкое чувство стыда за то, что я и похоронить его по-человечески не сумела. В 1993 году гробов нормальных в России для обычных граждан не было. Даже по сравнению с годами советской власти стало куда хуже. Мужа положили в какой-то хлипкий сосновый гробик, кое-как обитый красной материей. На выбор предлагали только нелепые розовые гробы с рюшами. И цветов не было. Во всех странах социалистического лагеря цветы искоренили как класс. Но красные гвоздики люди еще доставали. А мне принесли с Черемушкинского рынка лишь кучку дохлых гортензий цвета ржавчины.

И дальше все было унизительно. Оказалось, что мест на кладбище у Донского крематория, куда мне недалеко ходить, для простых смертных тоже нет. Пришлось дать взятку. Но и за взятку согласились похоронить урну только в «стене». А «стен» возвели немерено.

Но я пишу здесь не о своем горе и не о своих переживаниях, а о «лихих девяностых» и о том, как мы, простые советские люди, сводили концы с концами.

Оглядываясь назад, удивляюсь, что предстоящая жизнь в новой реальности и в новой роли вдовы-пенсионерки не внушала мне опасений. Хотя все складывалось для меня на редкость неудачно.

Я, человек, всегда окруженный людьми, в одночасье оказалась одна как перст. Мой единственный сын и его семья вот уже пятнадцать лет как жили в США. Лишилась я и самых близких подруг и друзей: кто, увы, ушел из жизни, а кто уехал в конце 1980-х, в годы массовой эмиграции.

Ну и конечно, у меня не осталось никаких благ и привилегий мужа, начиная от его высокой зарплаты доктора наук. Сама я никакой зарплаты не имела. А свою, пусть вынужденную, но хлебную работу переводчика художественной литературы к тому времени забросила.

Дело в том, что муж тяжело болел лет десять. И десять лет я не отходила от него ни на шаг. И занималась только нашими совместными делами – книгами о фашизме, а во второй половине 1980-х и частыми поездками в Германию. Ибо в Германии, где муж жил с родителями до пятнадцати лет, он чувствовал себя куда лучше, чем в Москве. Успешно выступал на всякого рода коллоквиумах и конференциях, в университетах и в евангелических общинах. Я тоже старалась выступать, но мне это было в тягость.

Поэтому после кончины мужа я прежде всего оборвала все связи с нашими милыми немецкими друзьями. Перестала отвечать на их письма и звонки.

Надо было перестроить жизнь. Найти себе новое занятие по душе. Сильно забегая вперед, скажу, что занятие я нашла – стала вспоминать. И записывать то, что вспомнила. Но до этого много воды утекло.

Всю жизнь я мечтала стать журналисткой. Но советская журналистика, на мой взгляд, была еще хуже советского телевидения. От елея и пафоса газетных публикаций, даже если они принадлежали таким прославленным мастерам пера, как Татьяна Тэсс, нормального человека тошнило. А ведь Татьяна Тэсс работала в «Известиях» даже при хрущевском зяте Аджубее, который в ту пору слыл и смельчаком, и либералом.

Казалось бы, именно в 1990-х для меня было самое время осуществить свою мечту – стать журналисткой. Но, как сказано, отчасти «по семейным обстоятельствам» я упустила этот шанс. Оказалась не на виду. Даже в «Московскую трибуну», детище Сахарова, меня пригласили, когда Сахарова уже не стало и когда «Трибуна…» потеряла свое влияние.

Очевидно также, что я и не дотягивала до уровня молодых ребят-журналистов, которые тогда появились буквально как из-под земли… Мне и не снилась такая свобода суждений, такая оперативность и такая смелость, какие демонстрировали эти ребята.

Но самое главное, увы, заключалось в том, что моя тема – фашистская опасность – пришлась не ко двору. Несколько больших статей на тему идеологии фашистов, которые я написала, так и остались ненапечатанными.

И тут я на минутку отвлекусь от тогдашних дел и переживаний… И скажу, что в недооценке опасности фашизма виноваты не столько храбрые молодые журналисты 1990-х, сколько общий идеологический тренд в нашей стране.

После победы, еще не залечив ран, нанесенных войной, весь цивилизованный мир, лучшие западные философы, деятели науки и искусства были заняты выкорчевыванием фашизма из сознания людей. Империя Гитлера хоть и была уничтожена, но призрак фашизма по-прежнему бродил по странам и континентам.

А у нас в стране, которая стала главным победителем Гитлера, разоблачать нацистские догмы о примате государства, вождя, крови (расы) было опасно и в 1960-х, и в 1970-х, и в 1980-х.

Очень уж эти нацистские догмы, эта «банальность зла», соответствовали сталинской политике, особенно после Великой Отечественной войны.

Все, что я сейчас пишу, я прочувствовала на собственной шкуре. Дело в том, что в годы войны и на фронте, и в Москве, в тассовской редакции моего будущего мужа, я была занята разоблачением идеологии национал-социализма. В первые послевоенные годы и я, и муж остались верны этой теме. Муж защитил кандидатскую и докторскую диссертации по фашизму. Я вместе с ним написала книгу о гитлеровском адмирале Канарисе и много статей на тему идеологии нацистов. А в годы оттепели мы задумали и книгу о Гитлере «Преступник номер 1». Эта первая в СССР публицистическая книга о нацистском фюрере, а главное, о сходстве двух режимов – гитлеровского и сталинского – должна была выйти в Политиздате, а до этого в сокращенном варианте – в майском и июньском номерах (1968) «Нового мира» Твардовского. Была уже отправлена издательством в печать. Прошла цензуру в «Новом мире», но была запрещена в ЦК. Твардовский и его редколлегия бились за нашу книгу до последнего. Тщетно. После «Нового мира» «Преступника…», разумеется, запретили и в издательстве.

Рукопись четырнадцать лет пролежала под диваном у нас дома.

Через четырнадцать лет, в 1982 году, ее пробил в печать Ефимов в издательство «АПН».