Карфаген смеется - читать онлайн книгу. Автор: Майкл Муркок cтр.№ 180

В тот день мы сыграли первый дневной спектакль в «Знаменитом водевильном театре Мэдисона» на гулком, неровном дощатом настиле.

Театр был обращен к большому бетонному молу и песчаному пляжу. Этот курорт показался мне настолько калифорнийским, что я его по-настоящему полюбил. По духу, по крайней мере, он напоминал старую Одессу, вульгарные пригороды у побережья, где играли духовые оркестры и крутились карусели, Фонтан и Аркадию. По утесам тянулись кривые деревянные лестницы, ведущие к пляжам, где огромные горы воды разлетались брызгами, а буруны уносились к самому горизонту. Здесь собирались купальщики, загорали пожилые люди, семьи устраивали пикники под яркими зонтиками, а совсем недалеко стояли массивные, огромные нефтяные вышки, ряды которых тянулись от утесов до океана. Это был настоящий лес, обрамлявший Хантингтон-Бич с обеих сторон. Совсем рядом с источником богатства располагались и средства для его растраты. Галереи развлечений, веселые ярмарки, музыкальные автоматы, киоски с сахарной ватой, журнальные киоски, колеса обозрения, американские горки, туристические катера – все было выкрашено в яркие цвета и становилось еще ярче в дивном свете тихоокеанского солнца, на фоне синевы океана и бесконечности ясного неба. Иногда самолеты проносились над самыми верхушками американских горок. На аэропланах катались взволнованные бабушки и дедушки, ошеломленные дети, испуганные нефтяники со своими счастливыми спутницами, серьезные молодые люди. Иногда скоростные моторные лодки проносились по морю, рассекая волны и оставляя позади клочья белой пены. И постоянно поднимались и опускались нефтяные насосы, крепкие старые машины, похожие на гигантских птиц, клюющих зерно. Вместе с высокими решетками буровых установок они как будто повторяли сцену из романа Г. Дж. Уэллса: марсиане вторгались из океанских глубин и, сбитые с толку, смотрели с любопытством на праздничную толпу, которая видела в них очередную не слишком интересную новинку. Увы, лисички играли, не думая о своей судьбе, как всегда говорил приятель миссис Корнелиус, мошенник Бишоп, приканчивая пятую пинту в «Бленем Армз» в пятницу ночью (это было еще до того, как он перебрался в «Олд Фолкс Хоум» близ Литтлхэмптона). В отличие от Европы, Америка никогда не стыдилась источников своего процветания, разве что в том случае, когда по иронии судьбы они были связаны с пивоварением или перегонкой. Несколько лет назад я познакомился с мистером Шлитцем. Полагаю, молодой человек учился здесь в университете. Он признался мне, что ему не претит то, что именно его предки-пивовары прославили Милуоки; возражал он только против того, что совпадение названия пива и его имени «адски мешало» ^[289].

Большой Лос-Анджелес ныне занимает четыре тысячи квадратных миль; прежние дома из самана и дерева теперь растворились среди небоскребов, выстроенных по образцам гасиенд шестнадцатого столетия; сверкающая гипсовая отделка прикрыта огромными пальмами, привезенными из Африки и Австралии. Этот город – поистине Zukunft Kaiserstadt Imperye Yishov fun tsukunft! ^[290] Город-император будущего. В сердце его история растворяется, преображается и меняется. Сердце Лос-Анджелеса – не в прохладном спокойствии двадцатипятиэтажного здания муниципалитета, роскошного строения из белого бетона, не на территории Янг-Ha, заставе карфагенских метисов, разрушенной во время междоусобных войн католических солдат-священников; не в смоляных ямах или обсерваториях, не в музеях и университетах; даже не в фантастических культах, которые превращают реальный мир в сферу, заполненную ртутью. Сердце Большого Лос-Анджелеса там, где Вайн-стрит пересекает Голливудский бульвар, в обычном скоплении бизнесцентров, магазинов и кинотеатров. В молодости я воображал, что этот перекресток и окружающее пространство заполняли римские центурионы, испанские религиозные процессии, караваны индийских слонов с огромными слоновьими седлами, над которыми развевались облака разноцветных шелков; армии норманнов и англосаксов, Екатерины Великой, Бисмарка и Наполеона; парижские толпы 1793 года и буйные казаки Стеньки Разина; королевская процессия первого императора династии Мин; ковбои и индейцы; космическая полиция… Недостаток достоверности – важнейшее свойство плавильного котла Америки. Это было смешение времен и культур. Миллионы образов напоминали бесчисленные грани какого-то сверкающего драгоценного камня. Желтые и красные вагоны приезжали и уезжали, исполненные поразительной самоуверенности; электрические и телефонные линии, опутавшие Голливуд, уже сплелись в сложные узоры. Бледные таитянские пальмы покачивались под дуновением легкого бриза вместе с кипарисами древней Иордании, дубами Англии и тополями Роны; все краски в туманных отсветах казались поблекшими. Это освещение придавало окружающим холмам волшебный вид, они как будто дрожали. Казалось, стоит нам переступить какую-то невидимую границу – и мы окажемся в другом месте и в другом времени, а Голливуд исчезнет: шепот в небесах, слабый аромат кофе, красок и свежей древесины. И прежде всего – свобода. Этот город – прекрасная модель моего flitshtot ^[291], моей надежды. Великому Лос-Анджелесу все пляжные городки казались веселыми акробатами, призванными развлекать повелителя; исключение составлял лишь Лонг-Бич, обидчивый трудолюбивый царедворец, вечно предсказывающий воображаемое будущее столицы.

Миссис Корнелиус, Мейбл, Этель, Гарри Хоуп и я (наш бруклинский индеец сгинул в каком-то безымянном заведении) теперь попали в мир движущихся насосов и грохочущих буровых установок, мир кружащихся каруселей, мир хулиганов и шумных толп; но нас все это не волновало. Нас окружали спокойные пейзажи, напоминавшие о детстве, и мы, как всегда, чувствовали, что вернулись домой. Теперь я старался не подводить миссис Корнелиус. Я выкладывался как мог. Ни один казацкий офицер никогда не говорил так яростно и взволнованно, сопровождая свою речь столь значительными жестами. Я кричал, обращаясь к невидимым большевистским ордам: «Назад, трусы! Богом, царем и Святой Русью клянусь, что отомщу некоторым из вас и отправлю вас на тот Последний суд, где вас будут судить и осудят за преступления те силы, которые превыше меня!» Потом меня спасала миссис Корнелиус, облаченная в тунику цвета хаки и колготки; после разговора со мной она понимала, что дело, которому она служит, – неправое, жестокое и губительное. Она чудесно подыгрывала мне, действуя отважно и решительно. Если бы Сесил Б. Демилль оказался в зале, то он, возможно, тотчас предложил бы нам контракты. Я по привычке огляделся, надеясь увидеть Джона Хевера на его обычном месте. Но Хевер покинул нас. Цветов за кулисы больше не приносили.

Тем вечером, перед нашим заключительным выходом, миссис Корнелиус находилась в приподнятом настроении. Она оценила мои старания. Она сказала, что я могу быть просто чудесным, когда захочу. Она надеялась, что я перестану выставлять себя дураком и, возможно, еще раз попытаю удачи в театрах на Восточном побережье. Мы могли начать в Атлантик-Сити. Я напомнил ей, что скоро могу сесть за стол инженера, но пообещал не покидать труппу без предупреждения. Мы услышали наше музыкальное вступление и, танцуя, выскочили на сцену, начиная первый номер – «Дьявол прибыл в Россию, и дьявол взмахнул флагом» под музыку «Попарно вошли звери»¹. Мы вновь очаровали аудиторию. Мы знали, что находились, как говорится, на взлете. Только когда Этель на фортепьяно начала наигрывать финал, «Молот и Серп не смогут сокрушить и погубить наши сердца» на мотив «Маршем через Джорджию», я вновь огляделся в поисках Хевера, но вместо него увидел в дальней части зала пятерых клансменов в капюшонах. Во рту у меня сразу пересохло. Я с трудом прохрипел последние строки. Ноги задрожали, а в живот как будто воткнули нож. Миссис Корнелиус забеспокоилась.