Он протягивает кофе в дверь, и, чтобы взять стаканчик, ей приходится положить мороженое. Марти поворачивается к лестнице, зная, что Элли по-прежнему стоит у входа.
Она говорит:
– Только на пять минут. И вам придется подождать. Я приберусь и выключу часть света. Ждите здесь.
Еще одна маленькая кража. Элли закрывает дверь, Марти остается ждать дальнейших указаний. Он слышит, как она прибирается, ставит посуду в раковину. Когда она наконец появляется, на ней мужской халат, забрызганный краской. Марти входит. Окна над батареей, выходящие на эстакаду, открыты, и во влажное помещение задувает свежий ветерок. На подоконнике ряд горшков с «тещиным языком» и филодендронами. Пахнет животным клеем, о котором она говорила, растворителями, масляными красками и чем-то вроде крема для обуви. Деревянный островок в кухне заставлен каменными мисками и ступками с пестиками. На лаковом чайном подносе лежат все мыслимые кисти, шпатели и мастихины. Чертежный стол на металлических ножках завален полосками бумаги и угольными набросками. Элли ставит кофе на столик у окна, которое Марти узнает по фотографии. Все жилое пространство заставлено стопками книг и газет, а в одном углу Марти видит злополучный «Ремингтон» с листом в бакелитовой пасти – наверняка страницей из диссертации.
– Если кто-нибудь вас здесь увидит, меня выселят, – говорит Элли. – Нелегко отыскать квартиру, где позволят варить кроличьи шкурки на плите.
Марти смотрит на почерневшую плиту:
– Я уверен, эта кухня видала и кое-что похуже.
Элли говорит, что он может сесть, если хочет, и Марти опускается на светло-коричневый диванчик напротив окна и полки с проигрывателем. На мольберте возле окна – картина, прикрытая куском ткани в «огурцах». Марти гадает, прикрыла ее Элли перед его приходом или всегда прячет то, над чем работает. Он не спрашивает об этом сейчас, а просто сидит и пьет кофе. Элли приносит мороженое и две ложки, но не приносит блюдец.
– Семейная традиция, – говорит она. – Мама делала собственное карамельное мороженое, но ели мы его прямо из миски для взбивания, чтобы не пачкать лишнюю посуду.
Они съедают по несколько ложек каждый, упаковка стоит между ними на диване. Марти оглядывает комнату. Квартирка Гретхен говорила о частых гостях и веселых вечеринках – там были ножи для сыра, бокалы и льняные салфетки. Здесь вполне мог бы жить инвалид, затворник с камнями в почках и фокстерьером.
– Я бы мог сколотить вам книжные полки, – говорит он. – Я из семьи людей, державших в подвале плотницкие инструменты.
– Бесполезно. От стольких прижатых друг к другу корешков у меня бы кружилась голова.
– Еще раз прошу прощения за свои слова.
– Ничего страшного. Вы, наверное, правы. Я избаловалась. Такие, как вы, платят мне за то, что я делала бы даром. Деньги для меня ничего не значат. Я не нахожу в себе сил их тратить. Они кажутся неправедно добытыми, потому что достаются так легко.
– Очень благородно. Что значит «такие, как я»?
– Есть люди, которые интересуются живописью, покупают ее, и есть те, кто ее создает. Мое положение совершенно отдельное – я чиню ее, возвращаю к жизни. Нередко реставратор проводит с картиной больше времени, чем сам художник.
– Так вы для этого занимаетесь реставрацией? Чтобы медитировать перед картиной?
Элли пожимает плечами и набирает в ложку мороженого. Заносит его в рот, сглаживает нёбом и вытаскивает полупустую ложку. Что-то изменилось между ними, появилась какая-то прямота.
– Я не очень умею разговаривать с мужчинами, – просто говорит она. – Не знаю, что им нужно.
– У вас было много мужчин?
– Вопрос довольно нескромный, – отвечает Элли и добавляет: – Нет, немного. А какая она была? Рейчел?
Марти сжимается от звука этого имени и отводит глаза.
– Я не хочу плакать, так что лучше не буду рассказывать.
– Я уверена, это страшная утрата.
– Невозможно описать.
Разговор зашел в тупик, так что Марти встает и начинает ходить по комнате.
– Можете поставить пластинку, но джаза у меня нет.
– Я куплю вам Чета Бейкера
{30}.
Он перебирает маленькую стопку пластинок – сонаты Шопена, Стравинский, Рахманинов.
– Почему меня ничуть не удивляет ваша музыкальная коллекция? Есть тут что-нибудь двадцатого века?
Она не отвечает. Марти вынимает Шопена из конверта и аккуратно ставит на проигрыватель.
– Вы когда-нибудь пишете под музыку?
– Никогда, – отвечает она. – Это меняет движения кисти.
Он снова садится на диван. Элли закрывает глаза, откидывается на спинку, погружаясь в музыку, и говорит:
– Расскажите о вашей первой встрече с живописью. Я очень люблю эти истории.
– Мой отец рассказывал, как был на «Арсенальной выставке», стоял в многотысячной очереди, чтобы увидеть «Обнаженную, спускающуюся по лестнице» Дюшана
{31}. Он любил общаться с художниками, так что знал многих из «Школы мусорных ведер»
{32} и их круга. Пил с Джоном Батлером Йейтсом, отцом знаменитого ирландского поэта
{33}. В старости Джон Батлер Йейтс жил над французским рестораном. Так вот, отец утверждал, что пошел на «Арсенальную выставку» с Джоном Йейтсом и у них на глазах женщина, достоявши в очереди до Дюшана, упала в обморок. Это было мое первое соприкосновение с живописью – история о том, что она может делать с людьми. А вы знаете, что Дюшан живет в Нижнем Манхэттене и много десятилетий ничего не писал? Он говорит, что теперь сама его жизнь – искусство.