"Еврейское слово". Колонки - читать онлайн книгу. Автор: Анатолий Найман cтр.№ 42

Реальность жизни гибнет в кино, во время кино, обреченная кино на смерть, в пламени, заключенном в материи кино.

Мой совет – посмотреть этот фильм. Хотя бы для того, чтобы понять, что это за всемогущий немецкий полковник с сомнительной фамилией Ланда.

На прошлой неделе премьер-министр встречался с писателями. Поговорим и мы о литературе. Только не сразу.

Как-то все не получается у нас с искоренением коррупции. И даже трактовка того, что́ она собой представляет, у разных людей, напрямую занимающихся искоренением, отличается одна от другой так сильно, что стоишь с открытым ртом и переводишь взгляд с одного на другого. Например, депутат Думы, бывший прокурор Илюхин, говорит нынешнему генеральному прокурору Чайке: а вам не кажется, что семейственность в возглавляемом вами ведомстве слишком уж того? На что Чайка, застегивая мундир без единого на нем пятнышка, отвечает: что вы находите плохого в поддержании семейных традиций, когда отец – прокурор и сын – туда же? (Или, добавлю от себя, прозаимствовав у Гоголя – что плохого в том, что «сын будет так же, как отец, содержать трактир».)

Если по-честному, то после Гоголя и прочих обличителей великого российского лихоимства, после слабых на эту тему писков телевидения и неразборчивого бурчания публики, по личному опыту знающей, что разъедено все и вся, шутить неохота. По нашим скромным наблюдениям и пониманию того, как устроены мир и человеческая натура, выхода из этого положения нет. И не может быть – поскольку выбранный курс движения общества направлен на благополучие. К каковому общество, мягко говоря, не вполне готово. Если цель – жить лучше, а в предшестующие семь с лишним десятилетий, население прогоняли через зону, и ее понятия, без кавычек и в кавычках, заместили собой даже то размытое представление о законе, которое так ли сяк ли сложилось у людей до эпохи ГУЛагА, то почему не брать, не откатывать, не подмазывать? Если я спешу на встречу с врачом в больницу, куда попал близкий человек, до нее не больше километра, но я опаздываю, останавливаю машину, говорю: тут рядом, водитель спрашивает: сколько? – отвечаю: сто (хотя красная цена – тридцатка) и слышу от него: двести, – то что мне противопоставить? Сказать – бессовестный? Если можно содрать и жить лучше, почему отказываться? А тем более если и везти не нужно, а погрузить после утреннего фитнеса свои филейные части в кресло, которое само засасывает денежные купюры, то почему нет?

При чем тут литература? Минуту терпения. Я знаю одного, двух, десять выпускников средней школы, прекрасно подготовленных к сдаче экзамена по литературе. Прочитавших кучу книг и желающих прочесть все остальные. Знающих оценки выдающихся критиков. Имеющих собственное мнение. В высшей степени грамотных. То есть просто предназначенных к поступлению на филфак: если не они, то кто? Но мы – их родители, их знакомые вроде меня, преподаватели, принимающие экзамен, и наконец, сами эти юные дарования – знаем, что кто-то уже подсуетился, дал кому надо, что ничего не стоит три запятые в экзаменационном сочинении, будь это ЕГЭ или ОГО или УГУ, вычеркнуть, три другие вставить, и гуляй дарование, приходи на следующий год. Поэтому давайте-ка и мы примем предупредительные меры, выиграем, например, олимпиаду. Ее победитель, по положению о приеме в высшее учебное заведение, поступает туда автоматически. А чтобы выиграть наверняка, найдем форму поощрения тех, кто определяет в ней победу.

Но как это все-таки связано со встречей премьер-министра и писателей?

В телевизионную игру «Стань миллионером» можно ввести такие вопросы. Кто убил писателей Пильняка, Бабеля, Павла Васильева, Мандельштама? Кто сажал Солженицына, Шаламова, Домбровского, Синявского-Даниэля? Ответы на выбор: Ленин, Сталин, Хрущев, Брежнев. Такова практика отношений, сложившихся между властью и литературой. Когда власть не стесняется, она открыто называет людей искусства «пидарасами». Когда она вдруг объявляет их «инженерами человеческих душ», это гораздо хуже. Жди беды – смотри в начало этого абзаца.

Между тем иерархия противостояния царь – поэт, по высшему счету, обратная. Царь управляет страной, укрепляет государство, сдерживает народное недовольство. Для этого он использует самые простые рычаги: силовые, экономические, грубо политические. История знает нескольких просвещенных владык, но это исключение. У них физически нет ни времени на интеллектуально-духовное совершенствование, ни, как правило, склонности, да от них этого и не требуется. Они собирают за овальным столом писателей так же, как менеджеров АвтоВАЗа, и предлагают что тем, что этим одно и то же: денежную поддержку.

Поэт (в широком смысле слова, как оно употреблялось еще сто лет назад: обитатель нездешних сфер) имеет дело с материями, приборами и механизмами самыми разнообразными, в том числе и самыми тонкими. Верлен, предлагая словесности ориентироваться на музыку взамен подбора слов, дотошно объясняющих смысл, кончает стихотворение презрительной строчкой «все прочее – литература». Именно эту и еще более утилитарную литературу обсуждать собирает писателей премьер. Есть, говорит Осип Мандельштам, литература разрешенная и есть написанная без разрешения: «первая – мразь, вторая – ворованный воздух». Рисуя в своей знаменитой «Оде» портрет Сталина, он особо выделяет «сжатые губы» – сжатые губы «чтеца». Поэт не претендует на власть, властвовать – дело его тезки. Но и властелин не должен претендовать на искусство: искусство пользования словом принадлежит поэту. А ты, будь хоть вождь, хоть развождь, только чтец.

В газетной колонке хочется сказать прямее и грубее, но не мне поправлять прекрасного поэта. Выражусь аккуратно: не царское дело рассуждать о литературе, неровен час, нагородишь чепуху. Властитель империи и властитель умов существуют в разных измерениях: смешивать одно с другим – симптом порчи душевной, коррозии внутренней, глубинной.

Жить лучше, и как желание, и как призыв, – на любителя. Идеей это стать никак не может. Государственная денежная поддержка не сделает лучше ни одну написанную строчку. Власть не может дать литературе ничего, ее дело не мешать. Путин сказал, что его любимый писатель – Распутин. Рас-путин, Два-путин, Три-путин. Начальник наш – не Петр, не Екатерина. Соответственно и писатели не Толстой с Достоевским и Тургеневым. В общем, расходимся гуськом, и можно приступать к следующей встрече, к фармацевтами.

6, 7 и 8 декабря 1941 года под Ригой шел расстрел евреев. Выкинули из квартир, собрали в гетто, погнали в Румбулу и за три дня всех расстреляли. Такие дела, чтобы их вспоминали, не ждут круглых дат. Просто смотришь в окно на сумрачный день, на грязный снег, на мороз, на оттепель и опять и опять вспоминаешь. Давид Авербух, Бейля урожденная Мусина, Мариам, Юдифь. Это самые близкие: родители моей матери, ее сестры. В Иерусалиме живет моя двоюродная тетя, обожаемая, единственная из старших оставшаяся, ей 90 – вот Юфе, тогда двадцатилетней, было бы сейчас столько.

Никак не сказать, чтобы у рода человеческого как такового была лучезарная судьба. Покуролесишь, покукарекаешь, поплачешь над потерями, побахвалишься, себя уговоришь, что того-этого достиг, схватишься за сердце – и финиш. И никакой награды. Оказывается, эту довольно-таки унизительную участь необходимо дополнить специальным истреблением Давида, Бейли, Мариам, Юдифи и еще множества людей: без него она будет не полномерной. И не потому не избежать истребления, что накатывает война, или цунами, или комета. Поскольку истреблять предопределено не кого придется, а того, кто еврей.