"Еврейское слово". Колонки - читать онлайн книгу. Автор: Анатолий Найман cтр.№ 39

Война завершается, время подводить итоги. По плану в Европе убить евреев полагалось 11 миллионов, убили только 6. Тем 80, которые убивали, тоже не позавидуешь, их разбили в пух и прах, трупов опять же не то 6, не то 10 миллионов. Но они заслужили, не так ли? И вот тут начинается главное. Чрезвычайное положение, введенное войной де факто и санкционирующее отмену одних и ввод других законов, а если называть вещи своими именами, беззаконие, прекратило свое действие. На чьей стороне и против кого теперь закон? Проще: кто кого будет наказывать? Победители – побежденных? Нейтральные судьи будут решать? Где их возьмешь, нейтральных?

Безупречная логика Ханны Арендт задает первый вопрос – в чем заключается преступление? В уничтожении оснащенными по последнему слову техники людьми беззащитных. В издании соответствующих приказов. В построении сложной системы взаимодействия и субординации многочисленных служб, прямо или опосредованно направленных на уничтожение. Назвать, против кого совершено преступление, незатруднительно. Против евреев как народа. Тогда второй вопрос. Кто будет обвинять и наказывать?

В то время, когда преступление совершалось, еврейского государства не было. Однако после его образования Израиль был международным сообществом признан «страной-наследницей». То есть наравне с почти всеми европейскими странами, Польшей, СССР, Францией и так далее, получил право судить за преступления, учиненные над их гражданами или, как в его случае, имеющими право на гражданство. Уголовные процессы по делам о военных насилиях отличались от судов по делам о насилиях над отдельной личностью тем, что военное преступление было направлено не только против жертвы, но и против общества. Жертва как индивидуум может простить преступника – общество за это же самое преступление должно судить его в обязательном порядке: как нарушившего его, общества, закон. Его покой, безопасность, общественный порядок.

Основываясь на этом, вставал вопрос кардинальный: судят ли Эйхмана только за преступления против единственного народа? С определенного момента на процесс пошел поток так называемых «базовых свидетелей». Выступавших против (за – естественно, не было) не Эйхмана, а нацизма в целом. Их право давать показания, по оценке суда «не относящиеся к делу», стало нормой – никто не осмеливался им в этом отказать. Речь главного обвинителя Хаузнера, открывалась словами: «Когда я стою перед вами, судьями Израиля…, я здесь не один. Рядом со мной стоят шесть миллионов обвинителей… Их кровь взывает к небесам, но их голос невозможно услышать. На меня возложена обязанность стать их голосом и от их имени выдвинуть обвинения в ужасающих преступлениях».

Я помню эту речь. Ее машинопись мне принесли уже по окончании процесса: официально отчеты о нем у нас не распространялись. Это был один из первых материалов там- или самиздата – в зависимости от того, из какого источника он пришел. Это был живой голос, слова – те самые, которые на фоне советской антиизраильской (читай: антиеврейской) пропаганды хотелось услышать. Сегодня, через без малого полстолетия, я перечитал их без тогдашнего жара. Это слова мстителя – за претерпевших весь этот ужас, боль, смерть, а если выживших, то оставшихся с тем, с чем нельзя жить. Но в этой мести таилось разочарование. За все случившееся – повесить одного человечка, да еще и оказавшегося на поверку ничтожеством? Где же здесь око за око?

Но даже если бы и удалось найти нужный, более равноценный вариант отмщения (не хочу и никому не советую воображать, каков бы он мог быть), и он не был бы удовлетворительным. Потому что такого просто нет. Потому что то, что случилось, не ограничивается ни уничтожением половины целого народа, ни каждой единицы из шести его миллионов. Геноцид – преступление перед человечеством. Бог создал человечество таким, каким создал, и Гитлер или Энвер-паша, восстав на евреев или армян, восстали на Бога. Для нации ее истребление – это кровь и страдания. Человечество от ее истребления становится неполноценным – не собой.

В названии «Банальность зла» для меня заключается не только банальность конкретных злодеев – Эйхмана, Гиммлера, Гейдриха, или злодеяний огромной системы нацизма, или всего германского государства. Зло банально прежде всего потому, что оно причиняется Богу. Как зло, злострастие, злодей могут быть не банальны перед Вседержителем?

Что касается непосредственно подсудимого, то, возможно, Свое суждение о нем Бог передал через Ханну Арендт. Книга кончается ее воображаемым обращением к Эйхману: «Вы поддерживали и проводили политику нежелания жить на одной земле с еврейским народом и целым рядом других… Мы находим, что никто, то есть ни один представитель рода человеческого, не желает жить на одной земле с вами. Единственно по этой причине вас и следует повесить».

50 лет назад открыл дверь в комнату Ленгорсуда, где шел политический процесс над приятелем, и в ту же секунду был выгнан вон. Сегодня на суд над Ходорковским – Лебедевым свободный вход. Я был на первом, Басманном, процессе, сейчас сходил на Хамовнический. Можно даже перекинуться двумя-тремя фразами. В Басманном Ходорковский произвел на меня сильное впечатление: не только тем, как держался, а и тем, что словно бы принадлежал к незнакомой мне прежде породе людей. Казалось, все, что он делал и как выглядел, питалось изнутри энергией, часть которой довольно наглядно излучалась вовне сама собой, когда он ничего не делал, просто сидел и слушал. Привлекали внимание его физическая крепость, живой цвет лица – которым ну неоткуда было взяться в тюремном заключении. Очень привлекателен был и Лебедев, обаятельный и острый. Дело шло мрачно и безнадежно, и как про храм можно сказать, что за десятилетия он пропитывается молитвой приходящих, так воздух этих комнат и коридоров был насыщен горем и несправедливостью.

Сейчас, четыре года спустя, в Хамовническом суде, антураж другой. На длинном столе защиты стояли букеты цветов. Помещение было просторнее и светлее. По лицу судьи нет-нет и пробегали тени человеческих чувств: огорчения, внимания, скуки. Лак безнаказанной наглости, покрывавший обвинение в Басманном, несколько потрескался и потускнел. В какой-то момент я поймал себя на том, что чуть ли не жалею прокуроров. Они бубнили нечто абсолютно неубедительное, но не свысока, как привыкли за последние семьдесят советских плюс двадцать новорусских лет, а потому, что иначе просто не умели. Всегда всё выходило по-ихнему, отыскивать улики, доказывать вину, которую могут оспорить умные адвокаты и независимый судья, они разучились. Главный, маленького роста, пользовался одним и тем же приемом: убаюкивающе рассказывал, какую немыслимую работу пришлось им проделать, и вдруг устрашающе гаркал, что согласно статье такой-то кодекса не позволит указывать, как ему вести дело. В первый раз это худо-бедно встряхнуло аудиторию, но он повторил то же самое еще и еще, с каждым разом все смешнее.

В Басманном они (маленький был и там) вели себя, как команда, вышедшая играть в футбол в отсутствии соперника: забьем гол, не забьем гол, счет давно уже сто-ноль в нашу пользу. Вполне вероятно, что и сейчас счет тот же, но надо кряхтеть, имитировать пасы, удары, а не чистить ногти, развалясь в креслах и посмеиваясь тому, как интеллигентно выражается защита. Нет клетки – и это оказалось неожиданно существенным. В клетке что они, обвиняемые, могут сделать? Одно слово зоопарк, где лев – дворняга, а самый плюгавый посетитель – царь природы. Помещение из пуленепробиваемого стекла, в котором их сейчас держат, – тоже, положим, камера. С другой стороны – похоже на какой-никакой хай-тек, чем-то космическим отблескивает. Годы заключения по обоим прошлись жестким наждаком, но вид у них боевой. Судью все называют «ваша честь» – как в Голливуде. Ходорковский говорит: ваша честь, прокурор оговорился, нефть никогда не стоила двести пятьдесят тысяч за тонну, об этом можно только мечтать. Лебедев говорит с полуразыгранным возмущением: ваша честь, они вас – подставляют! Ходорковский – воплощение пунктуальности и выдержки. Лебедев веселей: его индивидуальная яркость пополнилась общезэковской бесшабашностью, которая, как известно, всех в гробу видала. Молодежь в зале улыбается.