Впрочем, он быстро скис, сел в сторонке и стал думать. Саня Дрозд спокойно рисовал заголовок. Стелла глядела на всех по очереди испуганными глазами. Володя Почкин быстро писал и зачеркивал какие-то формулы. Первым заговорил Эдик.
– Если даже никакие законы не нарушаются, – рассудительно сказал он, – все равно остается странным неожиданное появление большого количества попугаев в одной и той же комнате и подозрительная смертность среди них. Но я не очень удивлен, потому что не забываю, что имею дело с Янусом Полуэктовичем. Вам не кажется, что Янус Полуэктович сам по себе прелюбопытнейшая личность?
– Кажется, – сказал я.
– И мне тоже кажется, – сказал Эдик. – Чем он, собственно, занимается, Роман?
– Смотря какой Янус. У-Янус занимается связью с параллельными пространствами.
– Гм, – сказал Эдик. – Это нам вряд ли поможет.
– К сожалению, – сказал Роман. – Я вот тоже все время думаю, как связать попугаев с Янусом, и ничего не могу придумать.
– Но ведь он странный человек? – спросил Эдик.
– Да, несомненно. Начать с того, что их двое и он один. Мы к этому так привыкли, что не думаем об этом…
– Вот об этом я и хотел сказать. Мы редко говорим о Янусе, мы слишком уважаем его. А ведь наверняка каждый из нас замечал за ним хоть одну какую-нибудь странность.
– Странность номер один, – сказал я. – Любовь к умирающим попугаям.
– Пусть так, – сказал Эдик. – Еще?
– Сплетники, – сказал Дрозд с достоинством. – Вот я однажды просил у него в долг.
– Да? – сказал Эдик.
– И он мне дал, – сказал Дрозд. – А я забыл, сколько он мне дал. И теперь не знаю, что делать.
Он замолчал. Эдик некоторое время ждал продолжения, потом сказал:
– Известно ли вам, например, что каждый раз, когда мне приходилось работать с ним по ночам, ровно в полночь он куда-то уходил и через пять минут возвращался, и каждый раз у меня создавалось впечатление, что он так или иначе старается узнать у меня, чем мы тут с ним занимались до его ухода?
– Истинно так, – сказал Роман. – Я это знаю отлично. Я уже давно заметил, что именно в полночь у него начисто отшибает память. И он об этом своем дефекте прекрасно осведомлен. Он несколько раз извинялся и говорил, что это у него рефлекторное, связанное с последствиями сильной контузии.
– Память у него никуда не годится, – сказал Володя Почкин. Он смял листок с вычислениями и швырнул его под стол. – Он все время пристает, виделся ты с ним вчера или не виделся.
– И о чем беседовали, если виделся, – добавил я.
– Память, память, – пробормотал Корнеев нетерпеливо. – При чем здесь память? Не в этом дело. Что там у него с параллельными пространствами?..
– Сначала надо собрать факты, – сказал Эдик.
– Попугаи, попугаи, попугаи, – продолжал Витька. – Неужели это все-таки дубли?
– Нет, – сказал Володя Почкин. – Я просчитал. Это по всем категориям не дубль.
– Каждую полночь, – сказал Роман, – он идет вот в эту свою лабораторию и буквально на несколько минут запирается там. Один раз он вбежал туда так поспешно, что не успел закрыть дверь…
– И что? – спросила Стеллочка замирающим голосом.
– Ничего. Сел в кресло, посидел немножко и вернулся обратно. И сразу спросил, не беседовал ли я с ним о чем-нибудь важном.
– Я пошел, – сказал Корнеев, поднимаясь.
– И я, – сказал Эдик. – У нас сейчас семинар.
– И я, – сказал Володя Почкин.
– Нет, – сказал Роман. – Ты сиди и печатай. Назначаю тебя главным. Ты, Стеллочка, возьми Сашу и пиши стихи. А вот я пойду. Вернусь вечером, и чтобы газета была готова.
Они ушли, а мы остались делать газету. Сначала мы пытались что-нибудь придумать, но быстро утомились и поняли, что не можем. Тогда мы написали небольшую поэму об умирающем попугае.
Когда Роман вернулся, газета была готова, Дрозд лежал на столе и поглощал бутерброды, а Почкин объяснял нам со Стеллой, почему происшествие с попугаем совершенно невозможно.
– Молодцы, – сказал Роман. – Отличная газета. А какой заголовок! Какое бездонное звездное небо! И как мало опечаток!.. А где попугай?
Попугай лежал в чашке Петри, в той самой чашке и на том самом месте, где мы с Романом видели его вчера. У меня даже дух захватило.
– Кто его сюда положил? – осведомился Роман.
– Я, – сказал Дрозд. – А что?
– Нет, ничего, – сказал Роман. – Пусть лежит. Правда, Саша?
Я кивнул.
– Посмотрим, что с ним будет завтра, – сказал Роман.
Глава четвертая
Эта бедная старая невинная птица ругается, как тысяча чертей, но она не понимает, что говорит.
Р. Стивенсон
Однако завтра с самого утра мне пришлось заняться своими прямыми обязанностями. «Алдан» был починен и готов к бою, и, когда я пришел после завтрака в электронный зал, у дверей уже собралась небольшая очередь дублей с листками предлагаемых задач. Я начал с того, что мстительно прогнал дубля Кристобаля Хунты, написав на его листке, что не могу разобрать почерк. (Почерк у Кристобаля Хозевича был действительно неудобочитаем: Хунта писал по-русски готическими буквами.) Дубль Федора Симеоновича принес программу, составленную лично Федором Симеоновичем. Это была первая программа, которую составил сам Федор Симеонович без всяких советов, подсказок и указаний с моей стороны. Я внимательно просмотрел программу и с удовольствием убедился, что составлена она грамотно, экономно и не без остроумия. Я исправил некоторые незначительные ошибки и передал программу своим девочкам. Потом я заметил, что в очереди томится бледный и напуганный бухгалтер рыбозавода. Ему было страшно и неуютно, и я сразу принял его.
– Да неудобно как-то, – бормотал он, опасливо косясь на дублей. – Вот ведь товарищи ждут, раньше меня пришли…
– Ничего, это не товарищи, – успокоил я его.
– Ну граждане…
– И не граждане.
Бухгалтер совсем побелел и, склонившись ко мне, проговорил прерывающимся шепотом:
– То-то же я смотрю – не мигают оне… А вот этот в синем – он, по-моему, и не дышит…
Я уже отпустил половину очереди, когда позвонил Роман.
– Саша?
– Да.
– А попугая-то нет.
– Как так нет?
– А вот так.
– Уборщица выбросила?
– Спрашивал. Не только не выбрасывала, но и не видела.
– Может быть, домовые хамят?
– Это в лаборатории-то директора? Вряд ли.
– Н-да, – сказал я. – А может быть, сам Янус?