Живи и радуйся - читать онлайн книгу. Автор: Лев Трутнев cтр.№ 80

Дальше и дальше отплывала от меня надежда на возможное возвращение отца. Круг войны замыкался. Впереди высвечивалось что-то иное, новое, а каким оно развернется – я даже представить не мог.

К концу лета стали возвращаться фронтовики. Оживилась деревня, забурлила где всплеском счастья, со слезами радости, а где и сжимающим душу плачем. Полуголодными и полураздетыми встречали своих героев сельчане. На последних крохах заводилось веселье: знали люди, что с возвращением кормильцев им уже ничего не угрожает.

Надежда на добрую жизнь засветилась, как никогда. Ведь такое зло одолели, такие страдания прошли!

Едва ли не первым вернулся домой Петруня Кудров – сын бывшей председательши сельсовета Полины Ильиничны. Его привезла из райцентра на подводе почтальонка Дуся Новакова. Она и сообщила об этом кому-то из первых встречных, да еще и про то, что Петруня привез себе трофейный аккордеон, и пошла эта новость гулять по деревне. Потянулись люди к дому Кудровых посмотреть на фронтовика и на его трофей.

И ко мне пришел Паша – стал звать на «смотрины». Поколебался я немного, опасаясь охвата тревожных мыслей про отца, да любопытство одолело. Побежали мы в намет на соседнюю улицу.

У дома Кудровых – ребятня да молодые женщины. Оттесняя друг друга, они заглядывали в окна, балагурили с веселыми лицами, чему-то удивлялись.

Мы с Пашей не стали топтаться в общей толкотне, а остановились у ограды. В доме, видимо, шло гулянье. Из открытого окна слышались возбужденные разговоры, смех. По голосам угадывался и Разуваев, и Хрипатый, и еще кто-то из тех мужиков, кто по старости или по болезни не был призван на фронт. И то ли Петруня решил показаться на глаза всем землякам – вот, мол, я каков, то ли похвастаться перед ними наградами и аккордеоном, или просто проветриться. Он вдруг вышел на крыльцо, как мы поняли, с тем самым аккордеоном, в гимнастерке и галифе, в начищенных до блеска сапогах, на груди медали в блестках. Толпа притихла, а Петруня присел на табуретку, кем-то вынесенную, и заиграл. Полилась мягкая и плавная мелодия, настолько благозвучная, что я замер в сладком изумлении, почти реально ощутив её отзвуки в груди. Показалось даже, что сердце задрожало созвучно той мелодии.

Притихли все, даже озорная ребятня. А Петруня, склонившись к белым мехам в перламутровых переливах, негромко запел: «на позицию девушка провожала бойца» – да так душевно, что стоящая рядом с нами женщина принялась утирать глаза концами накинутого на шею платка.

Мы с Ван Ванычем эту песню играли дуэтом: он, как всегда, – на скрипке, я – на мандолине, но разве можно было сравнить нашу игру с певучестью аккордеона.

– Вот это гармошка! – как выдохнул Паша с неподдельным восторгом.

Но я даже поддакнуть ему не смог – так околдовала меня музыка. «Вырасту – куплю себе такой же», – полыхнула искрометная мысль.

А из дома стали вываливать люди. Их громкий говор гасил и очарование песни и душевный трепет. Началась пляска уже под другую мелодию. И смотреть на чужую радость как-то не захотелось, и я потянул Пашу в сторону.

– Идем, чего глядеть на пьяных. – И мы побежали в ближний переулок.

* * *

А мужики продолжали возвращаться с войны пусть не гурьбой, не один за другим, но заметно, и деревня гуляла. Радовались жены, встречая мужей, кого с ранениями, а кого и в увечьях: не помеченных вражеской пулей или осколками, штыком ли – почитай не было; радовались дети, узнавая отцов; радовались матери, обнимая сыновей. И растянулась эта радость встреч ни на год и ни на два, а почти на все пять. И хотя ожидания на более емкую жизнь не оправдались и гуляли уже не с таким счастливым азартом, но все же. Не думали сельчане – не гадали, что дальше – больше навалятся такие трудности, которые придется разводить с большими муками, разочарованием и даже злом.

Дальше и дальше откатывалась победная эйфория. Поутихли, связанные с войною, тревоги и горести утрат, и если в первое время светилась надежда, что власти дадут возможность победителям пожить не только в семейном, но и в социальном тепле, то год от года она таяла. Потянулись годы тяжелейшего противостояния разрухе – житейские тяготы стали давить едва ли не сильнее, чем в военное время. И длились эти невзгоды без малого лет десять. Сибирь спасала Москву в роковом сорок первом, теперь она спасала едва ли не всю европейскую часть страны от голода. Выгребалось все подчистую – вплоть до половины семенных запасов пшеницы. И если то, что надевалось, еще кое-как чинили-перечинивали, удерживая от полной ветхости, то с едой было настолько гибельно, что временами приходилось жить впроголодь или даже голодать. А в многодетных семьях, в которых из кормильцев осталась одна мать, появились и случаи детских смертей.

Труднее всего приходилось пережидать затяжные весны, когда, запасенные на зиму, продукты заканчивались, а до зелени – крапивы и лебеды, из которых готовили постные щи без какой-либо приправы, – было еще далеко. В общем, как говорится, хлебнули мурцовки – помаялись до последнего терпения…

Истаял еще один послевоенный год, но мало что изменилось в сельской жизни: те же весенние заботы о посевной, тот же сенокосный угар и та же заполошная страда осенью. Только зимой притихала трудовая тревога и то не везде – управа со скотиной давила. И самое неприятное, со слезами и сердечной тоской, наступало время окончательного расчета по продовольственному налогу, который тянул едва ли не все нажитое и поднятое трудами за год: летом надо было вынести на молочный пункт (по простому – молоканку) триста восемьдесят литров молока при жирности более четырех процентов. А если учесть, что молоко с такой жирностью природная редкость (обычно – не выше трех с половиной процентов), то приходилось отдавать в государство литров пятьсот. Особо удойных коров тогда в деревне не было и от надоев оставалось себе едва ли половина. За лето надо было сдать и сотню куриных яиц. А в предзимье забивалась скотина: чаще всего текущий приплод от коровы (теленок сеголеток) – мясо которого тоже почти полностью сдавалось (налог был сто килограммов, а теленок не всегда тянул больше). Держать же разрешалось только одну корову. Иметь свинью запрещалось. Запрещалось русскому человеку иметь в личном хозяйстве и лошадь. Кроме того, в налог требовалось два килограмма овечьей шерсти и две овчины. В общем, как говорится, хлебнули мурцовки – помаялись до крайнего терпения…

Только в 1954 году были сняты с деревень всякие продовольственные налоги и ограничения на количество дворовой живности, а в 1955 году началась паспортизация сельского населения. Раньше паспортов в сельской местности никто не имел – запись в журнале сельского совета и все, и понятно, что без паспорта человек не мог ни уехать, ни сменить место работы. А если прибавить к тому еще и ограничения в собственности, весомые продовольственные налоги и силовую коллективизацию с её беспощадностью, ссылками и расстрелами, то как не подступайся, с какой стороны и под каким углом не гляди, выплывает, что крестьяне без малого сорок лет жили в жестких рамках социального насилия. Лишь с окончанием паспортизации как-то распахнулись горизонты полноты жизни. Живи и радуйся…