Живи и радуйся - читать онлайн книгу. Автор: Лев Трутнев cтр.№ 79

Вмиг вообразилась ночь, такая же светлая, как при охоте на волков с поросенком, дед на мешках пшеницы, верховые в полушубках…

– Дедушка, – тихонько позвал я, понимая, что рассказ окончен. – А ты бы застрелил человека, если бы они все разом на вас напали?

– Тогда бы вряд ли, – отозвался он уже вяловатым голосом. – Хотя, смотря, как таковое сложилась. За свою и брата жизнь не перед чем бы ни остановился. Вот так-то, а теперь давай спать.

Вздохнув, я полез к себе, на полати. Но те события, о которых рассказал дед, еще долго рисовались в моем полусонном сознании.

9

Морозы и нужда прижали так, что люди из домов выходили лишь по крайней необходимости: накормить и напоить скотину да дровами запастись. Даже в колядки никто не бегал – подавать было нечего…

В школе сидели одетыми. Тепла от круглой печки не хватало, и руки зябли. Писать было невозможно, и мы осваивали только устный счет да чтение. И так больше месяца.

Теплом повеяло лишь к концу февраля. Поголубело небо, посветлели дали. Поплыли по снежному насту солнечные разводья. Зазубрились от сосулек карнизы домовых крыш по южной стороне. Оживились воробьи и синицы.

И хотя в деревне не было ни радио, ни газет, ни других источников информации, отрадные вести с войны к нам все же доходили. Чаще всего их узнавали или через сельсовет по единственному в деревне телефону, или из писем фронтовиков к родным. В такие моменты меня охватывали двоякие чувства: с одной стороны, теплилась надежда, что война скоро кончится и наступит другое время – более сытое и спокойное, с другой – надежда на возможное возвращение отца таяла, как тот снег под наступающей весной. И ходил я с не редкой грустинкой в глазах.

После рассказа деда о поездке в северные края за хлебом, меня долго жгла мысль о гармошке. Я и деда подстрекнул к той затее, и Шуру уговорил поспрашивать подруг и одноклассниц про гармошку. Но все напрасно – гармонистов в деревне было раз-два и обчелся, да и те воевали. А гармошки их берегли как святыню, не подступиться. Даже у погибших. И Ван Ваныч развел руками, когда я ему сказал о своей мечте.

– Чего не достать, так недостать. Гармошка – инструмент дорогой во всех отношениях: и по деньгам, и как память. Я знаю, что у Сусляковых хозяин погиб на фронте, и гармонь у них осталась, да Федя сам учится играть, не даст. Я разговаривал с его матерью, чтобы вы вместе гармонь осваивали, да она замахала руками: «Не, не – испортят!» Не подступиться.

– А как вместе? – не понял я.

– Ходил бы к ним вечерами и учился…

И все же Ван Ваныч отвлек меня от той мечты: на одно из наших занятий музыкой он принес гитару и немного поиграл. Меня и бросило в азарт: освоить гитару! Загорелся, да не тут-то было: пальцы мои еще не доросли до гитары, и пришлось только глядеть, как Ван Ваныч играет, да слушать.

– Не горюй, – утешал меня он, – через пару лет дотянешься и до её струн. Научу тебя, что сам умею.

Так оно потом и вышло.

А на вечере, посвященном женскому дню, я сыграл на мандолине «коробочку» и русскую плясовую, и удачно, что еще больше подтолкнуло меня к занятию музыкой.

Чаще и чаще стал я оставаться в школе после уроков, и, хотя чувство голода отзывалась сосущим нытьем под грудью, пытался постичь гитарные приемы. Пусть в малой толике, больше зрительно, чем теребя струны, но все же с пользой, пошагово двигаясь к заветной игре.

А весна катилась в разворот. Осели сугробы, наметенные у заборов и палисадников, на дороге и в низинах заблестели лужицы, ощутимым теплом повеяло из степных далей. Вот-вот должны были появиться жаворонки на припеках, а за ними и лебеди, оглашая свой восторг трубными криками. И впервые за все четыре года лихолетья мы не лепили и не пекли жаворонков – не из чего было. И даже этот, казалось бы, маловажный факт нагонял тень на радость, дающую нам оживающей природой.

С разрешения Ван Ваныча я стал брать мандолину домой и наигрывать слышимые мною раньше мелодии известных песен. Даже матушка, занимаясь хлопотами по кухне, заводила иногда эти песни, подпевая музыке. А я старался играть что-нибудь веселое, чтобы и её хоть как-то вернуть в радостный настрой, а то она с того рокового извещения совсем перестала улыбаться. И дед как-то начал: «бывали дни веселые – гулял я молодец» – и я довольно быстро поймал эту мелодию, и вышло у нас азартно и в лад. И после мы нет-нет да и заводились в том веселье.

* * *

Еще по дороге в школу я не то ощутил каким-то образом, не то уловил зрительно и на слух особое состояние раскрывшегося утра. Было тихо-тихо, как в замкнутом пространстве. Такие немые дни выпадают раз в год и то не всегда. У меня даже стало звенеть в ушах от той необычности. И удивительно, не только близлежащее окружение, но и дали казались спящими, хотя солнце как бы играло всеми жаркими переливами. Такую «игру» я видел всего раз, на Пасху, специально просидев с Пашей до восхода и проверяя утверждение взрослых, что солнце на Пасху играет. И действительно, тогда, в наплыве светила на окоем, плескались такие переливы красно-желтых тонов, что завораживало и ослепляло – взгляд растворялся и тонул в том необычном свечении.

Я вглядывался и вслушивался в немоту яркого утра, но ничего и никого не заметил и не услышал.

И вдруг в эту убивающую слух тишину, в этот восторг ослепительного утра, в притаившуюся негу проникла какая-то тонкая мелодия. Я даже приостановился, подумав, что мне она почудилась из-за глухого напряжения, но нет – ясно угадывалась какая-то последовательность в наплыве той мелодии. И я заторопился, удивляясь: откуда она взялась? Никогда прежде я никакой музыки в деревне не слышал, и вот на тебе. А звуки все усиливались с моим приближением к школе, и ясно прослушивались тонкие, переливчатые, взбадривающие, поднимающие душу в залет к этому полыхающему от солнечного разлива небосводу, в синеву глубокого размаха. И когда я был уже у школы, то понял: музыка льется именно оттуда. «Что к чему?» – подумалось в удивлении.

В распахнутом окне, на подоконнике, стоял патефон, и от него исходили чудные звуки. В ограде я увидел толпившихся учеников и снова удивился. А Паша, вынырнув из той толпы навстречу, как выдохнул:

– Все! Война закончилась!

Меня не то что не обрадовало это обвальное известие, не удивило: в последнее время, едва ли ни с начала апреля, взрослые только и говорили о конце войны. По этому поводу дед даже «распечатал» запасы муки, и мы пекли лепешки без хлопкового жмыха.

Говор, суета. Вышел во двор Ван Ваныч, радостный, улыбчивый, и загнал всех в школьный коридор, в котором за неимением клуба и кино кое-когда ставили, и вечера отдыха проводили, с песнями и танцами (еще было кому танцевать, еще не успели уйти на фронт парни семнадцати-восемнадцати лет, еще выбирали женихов девчата, их ровесники).

Ван Ваныч и заявил нам о победе и окончании войны и отпустил всех домой.

Бежали мы гуртом от школы. Каждый к своему двору, к своей радости или возвратной печали. А мы с Пашей, определенные судьбами в безотцовщину, свернули в лес в намерении полазить по сорочьим и вороньим гнездам. Да и как-то сгладить на природе ожег долгожданного известия, с радостью и болью прокатившегося по нашим душам.