Сэмюэлс скрестил руки на груди.
– Меня это не убеждает.
– Марси? – сказал Ховард. – Думаю, теперь твоя очередь.
– Я… я не хочу говорить. Пусть детектив все расскажет. Он беседовал с Грейс.
Хоуи взял ее за руку:
– Ради Терри.
Марси вздохнула:
– Ну ладно. Грейс тоже видела странного человека. Видела дважды. Второй раз – в доме. Я думала, что ей снятся кошмары после смерти отца… любому ребенку снились бы кошмары… – Она умолкла и прикусила нижнюю губу.
– Пожалуйста, миссис Мейтленд, продолжайте, – сказала Холли. – Это очень важно.
– Да, – кивнул Ральф. – Это важно.
– Я была уверена, что он ей приснился! Абсолютно уверена!
– Она описала того человека? – спросила Дженни.
– Да. В первый раз это было, наверное, неделю назад. Они с Сарой легли спать вдвоем в комнате Сары, и Грейс говорила, что он висел в воздухе за окном. Она говорила, что у него было лицо, словно слепленное из пластилина, а вместо глаз – соломины. Любой бы подумал, что ребенку приснился кошмар, разве нет?
Никто ничего не сказал.
– Во второй раз она видела его в воскресенье. Прилегла вздремнуть после обеда, потом проснулась, и он сидел у нее на кровати. Она говорит, что тогда у него уже были настоящие глаза, а не солома. Говорит, это были глаза отца, но она все равно испугалась. У него были татуировки, много татуировок. На руках и на тыльных сторонах ладоней.
Марси опять замолчала, и Ральф сказал:
– Грейс мне говорила, что во второй раз у него не было пластилинового лица. Еще она говорила, что у него были короткие черные волосы, торчавшие во все стороны. И маленькая бородка.
– Эспаньолка, – сказала Дженни. У нее был такой вид, словно ее сейчас вырвет. – Это он. Тот самый, кто приходил к нам. В первый раз ей, может быть, и приснился кошмар, но во второй… это был Болтон. Наверняка это он.
Марси прижала пальцы к вискам, будто у нее разболелась голова.
– И все-таки это был сон. Она говорила, что его футболка меняла цвет, а наяву так не бывает. Может быть, детектив Андерсон доскажет все остальное?
Ральф покачал головой:
– Ты отлично справляешься.
Марси быстро смахнула слезы.
– Она говорит, он над ней потешался. Называл ее маленькой плаксой и говорил, что ему хорошо от того, что ей грустно. Потом он велел Грейс передать сообщение детективу Андерсону. Что ему надо немедленно остановиться, иначе случится что-то плохое.
– Грейс говорит, – сказал Ральф, – что когда она видела того человека в первый раз, он был как бы незавершенным. Недоделанным, недолепленным. Когда же он появился во второй раз, если судить по ее описанию, это был вылитый Клод Болтон. Только Болтон сейчас в Техасе. Думайте что хотите.
– Если Болтон сейчас там, значит, здесь его быть не могло, – раздраженно произнес Билл Сэмюэлс. – Это вполне очевидно.
– Это было вполне очевидно и с Терри Мейтлендом, – возразил Хоуи. – И как выяснилось, с Хитом Холмсом. – Он повернулся к Холли. – У нас нет мисс Марпл, но есть мисс Гибни. Вы сложите все кусочки в цельную картинку?
Холли, похоже, его не услышала. Она так и сидела в глубокой задумчивости, уткнувшись взглядом в картину на стене.
– Солома вместо глаз, – пробормотала она. – Да. Конечно. Солома… – Она снова умолкла.
– Мисс Гибни? – окликнул ее Хоуи. – Вы нам что-нибудь скажете или нет?
Холли очнулась.
– Да. Я могу объяснить, что происходит. Я только прошу, чтобы вы меня выслушали непредвзято. Думаю, будет быстрее и проще, если я покажу вам кусочек фильма. Диск у меня с собой.
Вознеся краткую мольбу о силе и выдержке (и о поддержке со стороны Билла Ходжеса, когда ее слушатели выразят недоверие, а может, и негодование), Холли поднялась со своего места и пересела вместе с ноутбуком на тот край стола, где стоял проектор. Потом достала из сумки внешний DVD-привод и подключила его к ноутбуку.
7
Джек Хоскинс подумывал отпроситься с работы на несколько дней, вроде как взять больничный из-за солнечного ожога – можно было бы объяснить, что у него наследственная предрасположенность к раку кожи и ему следует поберечься, – но быстро сообразил, что это плохая идея. Ужасная на самом деле. Шеф Геллер наверняка скажет, чтобы он валил из его кабинета ко всем чертям, а потом по всему управлению пойдут слухи (Родни Геллер любил почесать языком), и детектив Хоскинс станет всеобщим посмешищем. Если же случится чудо и шеф все же прислушается к его просьбе, он будет настаивать, чтобы Джек обратился к врачу, а к врачу обращаться совсем не хотелось.
К тому же его сорвали из отпуска на три дня раньше, что было особенно несправедливо, если учесть, что заявление на отпуск он подавал еще в мае. Поэтому Джек посчитал себя вправе (в своем исключительном праве) устроить в эти три дня отпуск «на дому», как выразился бы Ральф Андерсон. В среду после обеда он устроил себе грандиозный забег по барам, и уже на третьей промежуточной остановке у него почти получилось забыть о пугающем происшествии в области Каннинг, а на четвертой он почти перестал беспокоиться о своем странном солнечном ожоге, который, похоже, случился ночью, когда солнца не было и в помине.
Пятым пунктом в программе был бар «Шорти». Там Джек попросил симпатичную барменшу – он напрочь забыл имя, но не длинные стройные ноги в джинсах в обтяжку – посмотреть, что у него там на шее. Она посмотрела и сказала:
– Кажется, вы сожгли кожу на солнце.
– Значит, там просто солнечный ожог?
– Да, просто ожог. – Она секунду помедлила. – Но какой-то уж очень сильный. Даже есть волдыри. Вам нужна…
– Мазь с алоэ, я знаю.
После пятой (или, может, шестой) водки с тоником он поехал домой, стараясь сидеть за рулем очень прямо и не превышать скорость. Если его остановят, будет нехорошо. В этом штате все строго: больше 0,08 промилле – и можешь прощаться с правами.
Он добрался до дома примерно тогда, когда Холли Гибни начала свое выступление в конференц-зале в конторе Ховарда Голда. Дома Хоскинс разделся до трусов – не забыв предварительно запереть входную дверь на все замки – и помчался в ванную опорожнить мочевой пузырь. Покончив с этим насущным делом, он снова взял зеркальце и проверил, что там с ожогом на шее. Наверняка воспаление уже начало проходить. Но нет. Стало не лучше, а хуже. Ожог почернел, кожа потрескалась. Глубокие, жуткие трещины местами сочились белесым гноем. Хоскинс застонал, крепко зажмурился, потом с опаской приоткрыл глаза и вздохнул с облегчением. Никакой черной кожи. Никаких трещин и гноя. Но шея и вправду была ярко-красной, а кожа пошла волдырями. Прикасаться к ожогу было не так больно, как раньше, но чему удивляться? Он же принял изрядную дозу русской анестезии.