Взгляд тёмно-синих глаз, сопроводивший эти слова, был искренен и светел. Керенский, быстро потупив взор, пробормотал, что на сегодня вопросов достаточно.
— Ваша супруга не лжёт! — объявил Керенский царю, выйдя от Александры Фёдоровны. Для министра это было потрясением.
— Это для меня не новость, — едва заметно усмехнулся Николай. Он тоже, сам того не подозревая, производил странное впечатление на Керенского: не ожидал министр-социалист от бывшего царя такой простоты и естественности, такого непринуждённого обаяния и... такой глубокой грусти в прекрасных глазах. Стыдно вдруг стало за всё. Ох, как стыдно!
Керенский оставил Александру Фёдоровну в покое, проникся к ней уважением, отменил глупые ограничения, извинялся, целуя руки, и всё стало по-прежнему.
Но по-прежнему не значит — без оскорблений...
Глава двадцать пятая
ОТЪЕЗД.
1917 год, май — август
Вот и весна медленно уходит, уступая место лету. Теперь
так приятно погулять в парке, вдыхая тот особенный,
наполненный теплом и цветами воздух, который может
наполнять мир только в мае. Пусть за забором, пусть даже
под насмешки толпящейся снаружи черни. Собственно, и не
слышали они их, этих насмешек. Для царской семьи толпа,
улюлюкавшая по ту сторону забора, просто «хорошие люди»,
по выражению государыни, но только запутавшиеся. Правда,
юный царевич многого не мог понять. Его острый глаз всё
примечал, и мальчик мучительно краснел, когда отца оскорбляли
у него на глазах, но все чувства таил в себе, никому ничего
не выказывал... Не выдержал только однажды, расплакался,
когда часовые отобрали у него любимую игрушечную винтовку
(«нельзя с оружием!») — для того лишь отобрали, чтобы
поиздеваться над ребёнком, который должен был стать их царём...
В один из очаровательных майских дней Александра Фёдоровна сидела в траве на подстилке, смотрела, как младшие дети, радуясь тому, что отступили все болезни, придумывают какие-то игры для развлечения, смеются... Она не заметила, как встала и отошла куда-то сидевшая рядом с ней баронесса Буксгевден.
— Нукоть, я тоже присяду, — услышала государыня. Обернувшись, увидела солдата, простецки устраивавшегося возле неё. Любезно подвинувшись, Александра Фёдоровна с интересом вглядывалась в усатое лицо. «А лицо-то доброе! Нет, все они добрые, хорошие. В противоположность тем, кто обманул их, соблазнил, затянул в эти сети. А те-то... ох, да ведь и те тоже обмануты — врагом рода человеческого».
Солдат несколько минут молчал, потом крякнул, провёл рукой по усам. Он явно хотел завести беседу.
— Славная пора, — помогла ему государыня. — Цветение вокруг, воздух такой душистый. В деревнях, наверное, ещё лучше, ещё красивее. Вы в деревне родились? Или городской?
— Из деревни я, из-под Москвы, — солдат помолчал. — Вы вот что скажите-ка мне, Ляксандра Фёдоровна, отчего вы простого народа сторонились? Чего ж сами-то не проехали по деревням нашим, не посмотрели, каково мужик живёт?
— У вас жена, дети есть? — неожиданно спросила царица.
— Жена Дашенька и деток четверо, — солдат усмехнулся, думая, что собеседница ушла от ответа.
— Наверное, непросто ей с четырьмя-то детьми?
— Так ясно, махонькие ещё пострелята, шумные. Все норовят сунуться куда не надо. Да и болести к ним липнут...
— Так вот и я, как вышла замуж за государя, вскоре родила дочь, а потом ещё четверых детей. Так уж и некогда было путешествовать по России, с детьми надо было быть.
— Так что ж, нянек, что ли, не было у царёвых деток?
— Так какая же мать своих детей нянькам передоверит, когда сама ходить за ними может?
— Хе, — солдат довольно улыбнулся в усы. — И то.
— А потом уж ушла моя молодость и силы вместе с ней. Да и с детства не была я здоровой. Так что Россию объехать нелегко мне было бы.
— Да уж, вижу, — солдат неожиданно перешёл на «ты», — и здесь по саду сама не ходишь, возят тебя в кресле. Тяжко небось?
— Ничего. Я привыкла.
— Не жалуешься, смотрю.
— На всё воля Божия. Чего же жаловаться?
— Сильно в Бога веруешь?
— Да как можно сказать, сильно или слабо верую, ведь вера — она либо есть, либо нет её.
— Эх! — Усач поднялся. — Ну, извиняй, государыня, отдыхай, не буду мешать тебе. — Он поколебался, а потом захватил руку Александры Фёдоровны и крепко сжал её. — А я ведь о тебе совсем иное думал!
Императрица находила подлинное утешение в молитве. Глубокая вера в Промысл Божий и христианское смирение успокаивали мятущиеся мысли, вознося их к престолу Всевышнего. Сердце русской государыни никогда не привязывалось к миру и его соблазнам, а будущая вечная жизнь была вожделенной целью земного существования. Теперь же, среди нечеловеческих скорбей и унижений, вечность словно приоткрыла свои врата и была совсем близко.
Императрицу не оставляла надежда, что весна с обновлением природы воскресит и сердца людей цветом покаяния.
«Вначале крестный путь, а затем радость и свет, — писала императрица фрейлине и близкой своей подруге Анне Вырубовой. — Скоро исполнится год с момента нашего расставания, но разве время что-нибудь значит? Земная жизнь — ничто в сравнении с жизнью вечной, и всё, что мы делаем, направлено лишь на то, чтобы подготовить наши души к Царству Небесному. Поэтому всё, что свершается, — во благо, и даже если они отнимут у нас всё, они не смогут забрать наши души... Запасись терпением, и дни страданий когда-нибудь обязательно кончатся. Тогда мы забудем все наши мучения и возблагодарим Бога. Господь помогает тем, кто при виде зла не впадает в отчаяние и понимает, что всё это не вечно...
Всё в Божьих руках. И чем глубже ты смотришь, тем лучше и яснее понимаешь это. Горести и печали посылаются нам не зря — они призваны освободить нас от наших грехов и испытать нашу веру. Для того чтобы растения в саду росли должным образом, им необходимы питательные вещества, и садовник, обходя свои владения, хочет, чтобы растения радовали глаз. Если же они растут плохо, он берёт садовый нож и срезает лишние ветви в надежде, что солнечный свет вольёт живительные силы в его растения. Я бы хотела нарисовать этот чудесный сад и всё, что в нём растёт... Только что мимо нас проскакали одиннадцать всадников — лица у всех хорошие, совсем мальчишеские. Я уже очень давно не видела таких славных лиц. Но иногда мы видим солдат, лица которых нельзя назвать иначе, как ужасными. Я бы не хотела включать их в число тех, кто будет изображён в моём чудесном саду...»