— Что запрещено иметь, разъясни.
— Патроны к огнестрельному оружию, самодельные ножи, фотографии с голыми бабами, наркотики, валюту.
— Валюта у тебя в кармане, — напомнил он, — а про наркотики я только в газетах читал. Откуда наркотики в СССР? Ты сам-то их когда-нибудь видел?
С кухни запахло валерианой. Открылся и закрылся кран с водой. Вытирая губы, Солодов вернулся в зал.
— Виктор, коли ты пришел в себя, то расскажи мне о Журбиной. Что-то она меня заинтересовала.
Он открыл форточку, закурил.
— Журбину зовут Валентина Павловна. Когда-то, давно-давно, она была председателем профкома на химкомбинате. Чем она там занималась, сам представляешь: путевки, маевки, утренники, собрания. Но каким-то образом она выправила себе «химический» стаж и получила право выйти на пенсию в пятьдесят лет как бывший работник вредного производства.
— Крученая тетя, ничего не скажешь! Люди за этот «химический» стаж здоровьем жертвуют, а она на халяву получила.
— Журбина — она вся такая. Но я с ней лично почти не знаком. Я о ней в основном со слов Лены знаю… А Лена была от Валентины Павловны в восторге.
Он выбросил окурок в окно. Сел напротив меня на гнутый венский стул.
— Помнишь, — продолжил Солодов, — я тебе рассказывал, что когда я еще числился в женихах у Лебедевой, она стала встречаться с другим мужчиной? Потом оказалось, что это Журбина их познакомила. Но это еще не все. Я как-то раз пришел к облсовпрофу встречать Лену с работы. Выходит Журбина, узнала меня, поздоровалась, спросила, как дела, то, се. За ней к крыльцу подъезжает «Волга». Валентина Павловна склоняется ко мне и шепчет в ухо: «Не будь дураком! Ленка сейчас перебесится и вернется к тебе. Она тебя любит, и все будет у вас хорошо». Представь, какая сволочь! Я после ее слов месяца три как на крыльях летал, пока не остался у разбитого корыта.
— Витя, а при тебе Ленка не комплексовала из-за шестого пальца?
— Нет. Она иногда даже им бравировала, мол, шестой палец — это как зуб мудрости…
Закончить он не успел. В дверь настойчиво позвонили. Солодов встал, заметался по комнате. Я пошел открывать.
Первым в квартиру вошел Николаенко.
— Где доллары? — глядя мне в глаза, спросил он.
Я провел его на кухню, выложил сверток на стол.
— Мразь! — сказал он непонятно о ком: то ли обо мне, то ли о Солодове, то ли о Лебедевой.
Уже второй раз я видел, как Николаенко не может сдержать своих эмоций. На сей раз он выглядел как человек, которого обворовали. Заходит такой гражданин в квартиру — все вещи перевернуты, из-под стопки белья в одежном шкафу исчезли рубли, отложенные на покупку ондатровой шапки. «Вот ведь мрази!» — рычит гражданин, обращаясь и к ворам, и матерям, которые их родили, и к отцам, которые их воспитали.
— Сколько здесь? — спросил он.
— Пять тысяч, — ответил из комнаты Солодов.
— Тебя пока не спрашивают! — обозлился полковник. — Лаптев, а тебе не кажется странным, что ты опять раньше всех оказался в гуще событий?
— Все вопросы к нему! — Я показал рукой на зал.
Николаенко скривился, всем видом давая понять, что такой ответ его не устраивает.
— Сотрудник милиции, — заученным голосом начал я, — узнав о совершенном преступлении, обязан сообщить о нем в правоохранительные органы, а сам принять меры к охране места происшествия. Чем я и занимался.
— А когда ты звонить ходил, кто квартиру охранял? — с издевкой спросил он.
— Место происшествия — это не квартира, а сверток с долларами. Сверток был при мне, — я ткнул в себя пальцем, — а сейчас я вручаю его вам, в том виде, в каком мне его выдал гражданин Солодов.
Мы посмотрели в глаза друг другу.
«Чего еще от тебя ожидать?» — спрашивал его взгляд.
Я в ответ прикинулся Штирлицем, которого Мюллер заподозрил в прелюбодеянии с радисткой Кэт: «О чем вы, группенфюрер? Я уже пятый год импотент, а что нас голыми в кабинете застукали, так ведь жарко же было!»
Ничего не прочитав в моих глазах, Николаенко вышел в зал опрашивать Солодова.
До приезда следователя прокуратуры в квартире появились двое сотрудников КГБ в штатском. Первый был похож на молдаванина, на вид лет тридцать, худощавый, энергичный. Второй — примерно ровесник Николаенко, прической — вылитый комбриг Котовский.
— Обыск уже проводили? — начальственным тоном спросил он.
— Нет еще, — ответил Николаенко. — Мы только что приехали.
— Эй, ты, — заглянув на кухню, обратился ко мне лысый кагэбэшник, — иди за понятыми.
— Не могу, я доллары охраняю, — сказал я первое, что пришло на ум. Ходить по подъезду и зазывать граждан быть понятыми на обыске у соседа мне совсем не хотелось.
— А чего их охранять, убегут, что ли?
— Так положено по инструкции, — уверенно соврал я. — До приезда следователя за вещественные доказательства отвечает лицо, их обнаружившее.
— Всякую ерунду у вас в МВД насочиняют! Чего охранять, от кого?
— Не я же инструкцию придумал! — обиженным тоном сказал я.
— Да не о тебе речь! Сиди, охраняй, если так положено.
Он вышел в зал и отправил за понятыми одного из инспекторов, приехавших с Николаенко.
Обыск начался. Я сидел на кухне у разложенных на столе долларов, покуривал, смотрел в окно на играющих во дворе детей.
— А это что? — раздался из зала голос лысого контрразведчика.
— Стихотворение шуточное, — недоуменно ответил Солодов.
— Оба! Где это было? — спросил молдаванин.
— В фотоальбоме, где же еще такую мерзость хранить. Нет, вы только послушайте. — Старший чекист откашлялся и прочел:
«По Советскому Союзу цены снижены опять, Авторучки на пятнадцать, а гармонь на двадцать пять».
«Господи, — мысленно взмолился я, — зачем ты послал ко мне этого дебила Солодова? Я же по-человечески спрашивал его: есть в доме что-то запрещенное? Ничего нет! Кроме стишка антисоветского. Ладно бы нам, ментам, попался, мы бы глаза на эту ересь закрыли, а то, как специально, сотрудникам КГБ влетел».
— Откуда это у тебя? — грозным голосом спросил старший чекист.
«Господи! Пускай он скажет, что стишок не его, а от покойной бабки остался!»
Но бог не слышал меня. Седьмой час вечера. Небесная канцелярия уже не работала.
— С работы принес. — Судя по интонации, Солодов все еще не осознавал, что произошло.
— Слышал? — спросил лысый.
— Слышал, слышал! — радостно ответил молдаванин. — Будет над чем поработать.
— Товарищи, — залепетал Солодов, — а что в этом стишке такого?