Потрясающие приключения Кавалера и Клея - читать онлайн книгу. Автор: Майкл Шейбон cтр.№ 88

– Ты что наделал? – услышал Джо или, точнее, почувствовал где-то у себя в глотке. – Эблинг, черт тебя дери, ты что наделал?

Их отвезли в больницу «Маунт-Синай». В сравнении с Эблингом Джо почти не пострадал, и, когда ему промыли порезы, обработали раны на лице, а рассеченную кожу на лбу закрыли мотыльковыми укусами иглы, он по многочисленным просьбам вернулся в Большую залу «Пьера», и там ему воздавали хвалы, и произносили тосты, и дарили деньги и восторги.

Что до Эблинга, ему поначалу предъявили обвинение только в хранении взрывчатых веществ, но затем переквалифицировали в покушение на убийство. В итоге Эблинга обвинили в организации ряда мелких пожаров, вандализма в синагогах, подрыве телефонных будок и даже подготовке крушения поезда подземки минувшей зимой – об этом немало писали газеты, но, пока Диверсант не признался и в этом, и во всех прочих своих подвигах, дело оставалось висяком.

Вечером Роза с отцом помогли Джо выбраться из такси, а оттуда проводили по узкой тропке до крыльца дома Харку. Джо руками обнимал их за плечи, а ноги его как будто скользили в двух дюймах над землей. По распоряжению врача из отделения неотложной помощи «Маунт-Синай» Джо не выпил за вечер ни капли, но морфиновые болеутолители в конце концов его доконали. Касательно всего путешествия, от посадки в такси и до обочины, Джо впоследствии сохранил лишь смутное приятное воспоминание о запахе Kölnisch Wasser Зигги Сакса и прохладе Розиного плеча, к которому прижималась его изодранная щека. Они отволокли Джо в кабинет и разложили на диване. Роза развязала ему шнурки, расстегнула брюки, помогла снять рубашку. Поцеловала его в лоб, в щеки, в грудь, в живот, накрыла одеялом до подбородка, а затем поцеловала в губы. Розин отец мягкой материнской рукой смахнул волосы Джо с забинтованного лба. Потом настала темнота, и их голоса вытекли из комнаты. Джо чувствовал, как вокруг сгущается сон – обвивает руки-ноги, точно дым или вата, и несколько минут сражался с ним, и борьба эта была приятна – так ребенок в бассейне пытается стоять солдатиком на футбольном мяче. Но едва Джо поддался опийному изнеможению, эхо взрыва снова зазвенело в ушах, и он резко сел; сердце бешено колотилось. Джо включил лампу у кровати, перебрался к низкой кушетке, где Роза разложила его синий фрак. В странной замедленной панике руками, что словно были многослойно обернуты марлей, он ощупал карманы. Взял фрак за фалды, перевернул и потряс, и еще потряс, и еще. Посыпались пачки денег, кипы визиток, простых и с фотокарточками, серебряные доллары и жетоны подземки, сигареты, карманный нож, оторванные уголки программки, исписанные адресами и телефонами людей, которых Джо спас. Он опять вывернул наизнанку пиджак и все десять карманов. Упав на колени, он снова и снова тасовал груду карточек, и долларов, и бумажных обрывков. Это походило на классический кошмар иллюзиониста, в котором сновидец в нарастающем ужасе тасует колоду, обыкновенную, но бесконечную, ищет королеву червей или семерку бубен, а они почему-то все не выпадают и не выпадают.

Рано поутру Джо, осоловелый, больной, от звона в ушах полубезумный, вернулся в «Пьер» и тщательно обыскал бальную залу. За следующую неделю несколько раз обращался в больницу «Маунт-Синай», звонил в бюро находок нью-йоркского таксопарка.

Позднее, когда мир разодрало напополам, а Потрясающий Кавальери и его синий фрак остался лишь в роскошных фотоальбомах с золотым обрезом на кофейных столиках Верхнего Уэст-Сайда, Джо порой вспоминал о бледно-голубом конверте из Праги. Пытался вообразить, что было внутри, гадал, какие новости, или чувства, или инструкции там таились. В такие минуты, после многих лет учебы, и выступлений, и подвигов, и чудес, и сюрпризов, он начинал постигать природу магии. Вроде бы фокусник обещает, что разорванное на клочки будет починено и станет как новенькое, что исчезнувшее возникнет вновь, что разлетевшаяся стайка голубей или горстка пыли сольется воедино по одному лишь слову, что бумажная роза, пожранная огнем, вновь зацветет в кучке пепла. Но все понимали, что это лишь иллюзия. Подлинная магия нашего изломанного мира кроется в умении вещей исчезать, теряться так абсолютно, будто их и не существовало никогда.

Один из самых твердокаменных догматов в истории человеческого самообмана гласит, что всякий золотой век либо пройден, либо грядет. Последние месяцы перед атакой японцев на Пёрл-Харбор – редкое исключение из этой аксиомы. В 1941 году, после Всемирной выставки, этого всплеска мишурных надежд, изрядной доле горожан Нью-Йорка довелось испытать необычайное чувство к текущему моменту прямо в процессе его проживания – странную смесь оптимизма и ностальгии, что обыкновенно характерна для ауровекового бреда. Остальной мир сам себя вбрасывал в топку печи, страну за страной, городские газеты и кинохроники в «Транс-люксе» полнились дурными знамениями, поражениями, зверствами и сигналами тревоги, но в среднем по больнице житель Нью-Йорка пребывал не в состоянии осады, паники или угрюмого покорства судьбе – нет, скорее он был как довольная женщина, что поджимает пальчики на ногах, попивает чай, свернувшись калачиком на диване, читает перед камином, пока за окнами хлещет холодный ливень. У экономики вернулись не просто ощущения, но явные сокращения мускулатуры в конечностях, Джо Димаджио сделал хиты в пятидесяти шести матчах подряд, а великие биг-бенды в гостиничных бальных залах и мотыльковом свете летних павильонов достигли вершин куртуазности и экстаза.

Если учесть традиционную склонность тех, кто полагает, будто жил в золотом веке, впоследствии пространно о нем разглагольствовать, парадоксально, что апрельскую ночь, когда Сэмми острее всего ощущал великолепие своего бытия, – момент, когда впервые в жизни он полностью сознавал собственное счастье, – он не обсуждал никогда и ни с кем.

Был час ночи, едва наступила среда, и Сэмми одиноко стоял на верхушке города Нью-Йорка, взирая на грозовые тучи, буквальные и фигуральные, что громоздились на востоке. Готовясь заступить на смену в десять, он принял душ в кабинке на восемьдесят первом этаже, которую по указанию Эла Смита на скорую руку сварганили для наблюдателей, и переоделся в свободные саржевые брюки и выцветшую голубую оксфордскую рубашку, которые хранил там в шкафчике и надевал три ночи в неделю всю войну, забирая домой после пятничной смены, чтобы постирать к понедельничной. Приличия ради он надел туфли и в них поднялся на наблюдательную площадку, однако там снова разулся. Такова была его привычка, его зазнайство и странное его утешение: высматривая вражеские бомбардировщики и воздушных диверсантов, шнырять в небесах Манхэттена в одних чулках. Обходя по кругу восемьдесят шестой этаж – в руке планшет, на шее тяжелый армейский бинокль на ремешке, – он, сам того не замечая, насвистывал себе под нос мелодию – немелодичную, однако затейливую.

Смена обещала быть типично бессобытийной: разрешенные ночные полеты редко случались и в хорошую погоду, а сегодня обещались быть ливни, громы и молнии, и самолетов в небесах появится еще меньше обычного. К планшету, как водится, был прикреплен машинописный перечень Командования истребителей-перехватчиков, куда Сэмми пошел добровольцем, – семь самолетов, получившие добро на пересечение воздушного пространства Нью-Йорка. Все, кроме двух, были военными, к половине двенадцатого Сэмми уже засек шесть – по расписанию и на обещанных позициях – и сделал соответствующие пометки в журнале. Седьмой ожидался лишь около половины шестого, незадолго до конца смены, а потом Сэмми вернется в дежурку наблюдателей, поспит пару часов и пойдет трудиться в «Империю комиксов».