Не только Евтушенко - читать онлайн книгу. Автор: Владимир Соловьев cтр.№ 70

Чем так притягательна для Булата Окуджавы историческая реальность?

Конечно же, он склонен к умеренной стилизации, тактично и разборчиво пользуется ее эффектами. Любовно воспроизводя бытовые аксессуары эпохи, бережливо расставляя исторический домашний интерьер, Окуджава извлекает из них живописные, колоритные приметы времени. С особым щекочущим удовольствием, с неким даже эстетическим гурманством медлит автор на этих прочных, обжитых подробностях ушедшей жизни, придавая своему историческому повествованию почти вещественную, осязаемую плотность:

В этом месте Шипов вдруг вспомнил, как, бывало, выкатывал он в доме князя Долгорукова столик красного дерева, полированный, с перламутровыми украшениями на крышке, весь такой важный, на четырех изогнутых ножках да на колесиках. Крышка его поднималась, опрокидывалась, а из-под нее вылезал на свет божий целый полк графинчиков и штофчиков, тоненьких, пузатых, граненых, плоских, в которых мягко колыхались всевозможные настойки, окрашенные в невероятные цвета то ли сами по себе, то ли от разноцветного посудного хрусталя.

И все же не только поисками колоритных знаков времени объясним упорный лирический пассеизм Окуджавы. Он любит заставать реальность в ее уже неотвратимых главных чертах и, идя вспять по проложенному временем руслу события, забрести в самый укромный, незаметный его уголок, чтобы внезапней, зорче и острей оглядеть исторический ландшафт и извлечь из него нравственные уроки.

Исторический факт для Окуджавы – эпицентр умонастроения эпохи. Но самые неожиданные, парадоксальные и знаменательные свидетельства о времени автор берет от дальних, стертых, разбежавшихся от события колебательных волн. В «Глотке свободы» Пестель – герой статуарный, показательный, значительный своей исторической миссией. Не Пестель и не иной декабрист или человек, к декабризму близкий, не даже человек, обладающий элементарно развитым общественным сознанием, дает оценку происходящим в Петропавловской крепости и во всей России событиям. Окуджава избирает случайного, постороннего и незначительного с точки зрения события героя Авросимова, писца в комитете по делам арестованных декабристов. Именно такой – укромный герой, человек наивного, смятенного сознания и дает неожиданно чистый отзвук событиям, многократно и разнообразно отраженным уже в литературе. Естественный человек, пытливый провинциал, ищущий правды и веры в момент наступающего в России духовного подполья – это та самая tabula rasa, на которой российская история крупным почерком наносит свои прописные истины.

Схожий прием – в «Похождениях Шипова». На шпика при Московской полиции Михаила Шипова, как и на скромного писца Авросимова, «вдруг сваливается тяжесть, недоступная… разуму и душе…» Его посылают в Тулу следить за предосудительной деятельностью графа Толстого. Переход от карманных воришек, с которыми Шипов привык иметь дело, к самому графу – а о нем у Шипова самые фантастические, умиленно-сказочные представления, – этот внезапный служебный скачок столь головокружителен и профессионально немыслим для Шипова, что он заранее отказывается от реальных попыток сыска, изобретая фальшивые ситуации. Мучения, страдания, страхи и фантастические проекты секретного агента, вынужденного канцелярскую фикцию оформлять в осязаемую реальность, и составляют сюжет этой повести, которой придана изящная и фривольная водевильная форма.

Здесь опять заметное отличие новой повести Окуджавы от первой его исторической вещи. В «Глотке свободы» факт истории, мне кажется, еще подпирает автора, сковывает; временами автор робеет перед громадой ответственнейшего материала и подменяет крупные художественные решения пестротой вставных интермедий – истории с Авросимовым и круговорот, несколько однообразный, его кошмаров. К тому же Окуджава избрал в «Глотке свободы» опосредованную, усложненную систему взаимоотношений с читателем – через третье лицо. В результате любое событие в повести приобретает тройное временное истолкование: с точки зрения Авросимова, непосредственного участника или свидетеля события, с точки зрения рассказчика, «старинного человека», отделенного от события на сорок лет. И наконец, с точки зрения автора, которая ни прямо, ни косвенно не дана и которую читатель, по неисповедимой читательской привычке различать путеводную нить замысла, пытается вычленить из рассуждений «третьего лица». Возникает напряженность интонации, где мудрено различить авторские ноты, тем более что манера изложения сильно стилизована и это вносит известную затрудненность в читательские поиски.

В «Похождениях Шипова», напротив, ясный замысел централизует любое побочное ответвление сюжета. Уже не требуется посредника между читателем и автором: материал находится в полном авторском ведении. Несмотря на некоторую сюжетную усложненность и даже вычурность, повесть водевильно легка и изящна, эстетически выделана, а этот эффект достигается обычно полной художественной проработкой исторических сведений и фактов, безоговорочным подчинением их творческой воле автора.

Выбор героя – и героя страдающего, героя-жертвы – опять же неожидан. В сравнении с дворянином Авросимовым, человеком порядочным и щепетильным, Шипов – где-то в самом низу социальной лестницы. И занятие его предосудительно и низко – он шпик. Специалист по карманным жуликам, прочно и ловко разместившийся в одном из уголков обширного полицейского департамента. И как раз у такого, сниженного во всех отношениях героя Окуджава берет неопровержимые показания о самочувствии человека в условиях самодержавного режима.

Интрига возникает из бумаг, секретных донесений и рапортов III Отделения, доходит до сведения высокопоставленных лиц. Это эфемерная ситуация, не имеющая никакого касательства с действительностью, кроме невинного жандармского донесения об открытии в Ясной Поляне школы для крестьянских детей.

Окуджава тонко прослеживает обострение бумажной интриги, самопроизвольное зарождение факта открытого бунтарства графа Толстого и даже организацию в его усадьбе тайного заговора противу правительства. Разоблачить этот заговор и посылается бедный Шипов (как некогда «бедный Абросимов»). Безудержные фантазии Шипова «наверху» воспринимаются как реальность и соответственно вызывают конкретные инструкции. Возникает фантасмагорическая ситуация, которую всеми силами, «отчаянными комбинациями» и «внезапными озарениями» поддерживает Шипов и которая разрешается наконец в реальность, в погромный налет более сотни жандармов на мирно спящую, ни о чем не подозревающую усадьбу.

Так Окуджава с сатирической остротой вскрывает важнейший закон самодержавного управления: подмену реальности мнимостью. Фантастический сюжет, как и больные видения Шипова, возникает именно по причине фантастичности самой русской действительности. Ибо ситуация возникает так: полицейскому управлению для отчетности и непрерывной функциональности нужен заговор. Ожидание, потребность – против естества, но по жестким законам бюрократического мышления рождает фиктивную, но документально безукоризненную реальность.

Когда «маленький человек», как Шипов, самоуправно выбит из колеи естественной своей жизни и поставлен лицом к лицу с бездушной громадой бюрократического аппарата, тогда в реалистическом строгом жанре возникает трагедия. А в облегченной водевильной форме, избранной Булатом Окуджавой, появляется пародийное «житие святого», обреченного на безвинную муку. Комедийный мартиролог секретного агента обширен и пунктуален. Окуджава с точнейшей психологической обстоятельностью прослеживает эволюцию мучений своего не лишенного какого-то даже благородства героя: от тайного страдания в начале до безумного его пути обратно в Москву.