Упреждающий удар Сталина. 25 июня - глупость или агрессия - читать онлайн книгу. Автор: Марк Солонин cтр.№ 124

Первое появление немецких самолетов на заполярном финском аэродроме Луостари фиксируется вечером 24 июня (Разведсводка № 653 на 19:00 24 июня), правда, весьма неточно: сначала эти самолеты определены как бомбардировщики неуказанной численности, затем в утренней сводке от 27 июня они превращаются в «8—10 бомбардировщиков и 6–8 истребителей»; фактически же накануне наступления на Мурманск в Лоустари была перебазирована одна-единственная эскадрилья истребителей в составе 10 «мессершмиттов». Вечерняя сводка № 653 на 19:00 24 июня заканчивается такими выводами: по Северному театру – «продолжается сосредоточение боевой авиации на аэродроме Киркенес, на подходах к Киркенес дозоры»; по Балтийскому театру – «корабли и авиация противника активно действуют в районах наших баз, возможна высадка десанта на Ханко». Про базирование хоть каких-то немецких авиачастей в южных и центральных районах Финляндии нет ни слова. Не упоминаются они и в Оперативных сводках Главного морского штаба за 22–26 июня.

Вела свою разведку и авиация. Количество немецких самолетов непрерывно отслеживается в Разведсводках штаба 1 САД (г. Мурманск). Самолеты, судя по этим сводкам, находятся именно там, где они и были в реальности, т. е. в Норвегии. Их численность установлена достаточно близко к реальности:

– Разведсводка № 4 (19:00 23 июня) «Установлено базирование авиации противника на аэродромах: Хебуктен – до 50 самолетов, Банак – до 32, Тромсе – до 30, Нарвик – до 20, Боде (Будё) – до 11, Тронхейм – до 45» (309).

– Разведсводка № 10 (23:00 26 июня) «в 18:10 на аэродроме Луостари замаскировано 8—10 бомбардировщиков и 6–8 истребителей, на аэродроме Рованиеми стояло до 12 самолетов» (310).

Сравнивая эти сводки с известным сегодня реальным положением дел, мы видим, что общее число самолетов 5-го Воздушного флота люфтваффе в Норвегии значительно занижено (188 вместо примерно 280), но количество самолетов «соединения Киркенес», сосредоточенного на аэродромах Хебуктен и Банак для поддержки наступления на Мурманск, указано вполне правдоподобно (фактически там было 54 бомбардировщика и дальнего разведчика, 26 истребителей «Bf‑109» и «Ме‑110»). Другими словами, разведка 1 САД имела весьма смутные представления о численности немецкой авиации на далеком от нее юге Норвегии (т. е. за тысячи км от Мурманска), но своего непосредственного противника выявила достаточно точно. Сводка от 26 июня значительно завышает (и почему-то в точном соответствии с данными разведки ВМФ) число самолетов на финском аэродроме Луостари, но в общем и целом разведывательная информация имеет большое сходство с реальностью.

Так, методом исключения мы неуклонно приближаемся к гипотезе о том, что «достоверные источники» имели не армейское и не флотское, а чекистское происхождение. Это тем более вероятно, что и по сей день наследники НКГБ издают книжки с рассказами о том, как они вербовали в Хельсинки «видных общественных и политических деятелей» охапками. Увы, в сложных и многоуровневых шпионских играх вербуемый и вербующий часто меняются местами, и уже трудно понять, кто кого использовал и в чьих руках в реальности оказался «секретный телефон». Да и едва ли кто-то, кроме Лаврентия Берия, обладал «аппаратным весом», достаточным для того, чтобы вот так, за один вечер, на основании никем более не подтвержденных слухов склонить Сталина на опрометчивые решения. Впрочем, в проявленной Сталиным готовности поддаться на провокацию была и еще одна – гораздо более важная для целей нашего исследования – причина.

Сталин не видел в принятом им вечером 24 июня решении ничего судьбоносного, ибо в его представлениях война с Финляндией уже шла полным ходом (строго говоря, война эта для Сталина не прекращалась с декабря 1939 года, и Маннергейм был совершенно прав в том, что для Советского Союза заключенный 12 марта 1940 г. мирный договор был лишь временным перемирием). Образ мыслей Хозяина неизбежно передавался подчиненным, и мы видим, что финские войска обозначались в оперативных документах словом «противник» уже с утра 22 июня, то есть в то время, когда в Москве и Хельсинки продолжали работать посольства, и о денонсации мирного договора не было и речи. В послевоенных мемуарах советские генералы без тени смущения высказывают свое искреннее удивление тем, что «Финляндия не напала на нашу страну одновременно с гитлеровской Германией».

В толстых книжках причину такого восприятия реальности называют мудреным термином «психологическая проекция», а в простой разговорной речи – известной присказкой «каждый судит в меру своей испорченности». Сталин доподлинно знал, сколько горя и вреда он причинил Финляндии, и ему достаточно было на полсекунды представить себя на месте Маннергейма, чтобы ощутить всю полноту ненависти и жгучего желания врезать топором промеж лопаток при первой же подвернувшейся возможности. И я думаю, что Сталин был совершенно прав – чувства были именно такими. Однако безумная горячность никогда не числилась среди характерных черт финского народа, а при здравом рассуждении ситуация представлялась весьма сложной и совсем не однозначной.

В задаче, которую судьба поставила 22 июня 1941 г. перед финским руководством, было три неизвестных: сможет ли Красная Армия оказать сопротивление вермахту, как поведет себя в качественно новой ситуации Великобритания, какую позицию займут Соединенные Штаты? Строго говоря, был даже четвертый вопрос: а вдруг Сталин одумается? И что уж такого фантастического в этом вопросе, если сегодня мы доподлинно знаем, что в реальной истории тов. Сталин одумался и 30 июля 1941 г. был подписан договор с «буржуазным, эмигрантским, бело-панским правительством бывшей Польши», в первой строке которого «территориальные изменения», т. е. раздел Польши по секретному протоколу к пакту Молотова – Риббентропа, были признаны недействительными. Да, конечно, на тот момент Сталину легко было отказаться от т. н. западной Белоруссии и западной Украины, которые он фактически потерял месяц назад – так ведь и до ликвидации, увы, насильственной и кровопролитной, «территориальных изменений» Финляндии оставалось уже менее полугода…

Как бы то ни было, в этом вихре потрясающих Европу событий единственной разумной позицией для Финляндии было «не бежать впереди паровоза», выжидать, следить за ситуацией и не связывать себя необратимыми решениями и действиями. С другой стороны, финские «ястребы» еще до 22 июня успели связать себя секретными соглашениями с Германией. С третьей стороны, Финляндия – в отличие от южных союзников Гитлера (Словакии, Венгрии, Румынии, Хорватии), где правили полуфашистские или откровенно фашистские режимы, – была и оставалась демократической парламентской республикой. А из 200 мест в финском парламенте 85 принадлежали социал-демократам и лишь 8 мест (4 % всех голосов) занимали депутаты от крайне правой антикоммунистической партии «Патриотическое Народное движение» (IKL). При таком раскладе политических сил предпринятые втайне от народа и парламента шаги по втягиванию Финляндии в войну на стороне гитлеровской Германии могли вызвать самую резкую реакцию.

20 июня президент страны Ристо Рюти встречался с депутатами социал-демократической фракции парламента и заверил их, что финские войска не будут использованы для нападения на Советский Союз. А накануне этой встречи, 19 июня, лидер социал-демократов, один из влиятельнейших политиков страны В.Таннер (министр иностранных дел во время «зимней войны») на совещании руководителей профсоюзных и рабочих организаций заявил, что «наши войска будут использованы лишь для обороны страны, но не для наступательных действий». На 25 июня было назначено (вне всякой связи с советскими бомбардировками!) закрытое для прессы заседание парламента, посвященное обсуждению внешнеполитической ситуации. В изложении Маннергейма планировалось следующее: «Правительство намеревалось 25 июня выступить в парламенте с заявлением о том, что оно приняло решение о поддержке нейтралитета Финляндии. Доклад премьер-министра был готов уже 24 июня вечером, но события следующего дня вынудили правительство пересмотреть вопрос…» (22, стр. 376)