А позже, уже днем, мы сталкиваемся с группой вооруженных афганцев, и те не успевают уклониться от схватки, в которой Лука впервые убивает врага. Этот малый сначала запускает в Луку увесистым камнем, а потом бросается на него с кинжалом в одной руке и мечом в другой. Лука, не иначе как с перепугу, насаживает его, будто на вертел, на свое копье. Прежде чем испустить дух, бедолага корчится в муках, и все это время Лука сидит рядом на корточках, рыдая, словно дитя.
14
На девятый день рейда мы возвращаемся к основной колонне, где, оказывается, меня ожидает посылка — маленькая, но тяжелая, — доставленная, как мне сказали, официальным штабным курьером.
К моему удивлению, в пакете находятся шесть золотых дариков, что составляет половину моего годичного жалованья, и знак отличия — Бронзовый Лев. Награда, присуждаемая солдатам, раненным в сражении. На жетоне значится мое имя.
— Должно быть, это ошибка.
Флаг читает сопроводительную записку. Получается, что я совершил подвиг в той самой деревушке, при одной мысли о которой меня до сих пор жжет стыд. Кто-то, не знаю уж кто, представил меня к награде и расписал мои действия как геройские.
— Я не могу это принять.
— Почему? Ты же там и вправду был ранен.
— Но я же сам себя сдуру ранил.
— Да какая теперь разница. Был ранен? Был! Значит, все в порядке.
Вся наша команда валится со смеху. Флаг и Толло с трудом успокаивают весельчаков. До меня наконец доходит, что это они как командиры выставили меня героем перед высшим начальством. Толло делит золото между парнями, но один дарик сует мне в кулак.
— Жалованье за один месяц тебе причитается, мой мальчик, а остальное пойдет товарищам. Это по-честному, надеюсь, ты спорить не будешь. Что же касается Бронзового Льва, то, уж поверь, придет время, когда ты и впрямь заслужишь его, но вот будет ли твое геройство отмечено, это еще вопрос. Бери что дают, приятель, и не кочевряжься.
И он прикрепляет медальон к моему плащу.
* * *
Я использую этот дарик, чтобы выкупить на свободу ту самую девушку, Гологузку. Вообще-то ничего подобного у меня поначалу и в мыслях не было, но вышло так, что в дороге Аш снова пустил в ход свой кнут, вот я и не выдержал. Отвел негодяя в сторону и, нахваливая себя внутренне за смекалистость, стал внушать ему, что он не имеет права вредить переброске армейского груза и портить что-либо из назначенных к тому средств, равно как и калечить носильщиц. Армия может расценить это как саботаж. Короче, если он не оставит девчонку в покое, я позабочусь, чтобы его при расчете лишили соответствующей денежной доли.
Старого хрыча, однако, просто так не проймешь. Он разражается пространной речью, смысл которой, если отбросить восточную велеречивость, примерно таков: «Я подрядился доставить груз в нужное место, а не холить девиц, которые его тащат. Если же ваша чертова армия о них так беспокоится, пусть она тогда выкупит их».
— Она и выкупит, жалкий ты проходимец!
Я отдаю ему дарик. Как бы от лица армии, которая, разумеется, не заплатила бы и ломаного медяка. Да и едва ли мне, зеленому рядовому, ниже которого рангом одни лишь рабы и мулы, пристало представлять воинскую казну. Однако, с превышением полномочий или без оного, сделка совершена, и Аш не без ехидства напоминает мне, что забота о прокорме выкупленной девицы теперь уже лежит не на нем, а на мне.
Я вывожу девушку из колонны, стаскиваю с нее ношу, набиваю ее торбу снедью и тычу пальцем в обратную сторону, давая понять, что она может топать домой. А сам с чувством глубокого удовлетворения догоняю своих.
Ах, до чего же славно шагается с таким чувством, правда, я им наслаждаюсь не долго, поскольку минут через десять малышка снова в строю — и снова с тем же мешком кунжута. Ну и как теперь быть? Не гнать же ее оттуда плетью, уподобляясь старому индюку?
Оказывается, освободить женщину в этой стране не так-то просто. Строго говоря, Гологузка не нуждается в освобождении, ведь она не рабыня и не принадлежит никому. Ни Ашу, ни даже мне. Однако в жизни своей местные жители неукоснительно руководствуются великим множеством правил, среди каковых выделяется так называемый тор — свод установок, определяющих женское бытие, согласно которому каждая женщина должна пребывать аз хакак, «под охраной» какого-либо мужчины. Обычно до замужества пригляд за ней осуществляет отец, потом муж, но если прямые попечители почему-то отсутствуют (чаще всего по причине безвременной смерти от меча, кинжала или копья), то эту обязанность берут на себя братья, дядья или даже сыновья оставшейся без защиты афганки. Получается, что, уплатив за носильщицу выкуп, я как бы взял ее под опеку.
— Теперь ты ее муж, — посмеивается Аш. — Она твоя жена.
Флаг с Толло и другие парни вовсю потешаются над моим затруднительным положением. А заодно предупреждают, что я, влезши в это дело, нарушил еще один афганский кодекс, нангвали, и теперь, если у этой девицы объявятся родичи мужского пола, они просто обязаны будут меня прикончить. Сообщая мне это, они ржут — вот козлы!
— Ты должен понять, Меки, — Аш называет так всех македонцев, это его версия прозвища мак, — подобная женщина, — и он вскидывает обе ладони, словно отталкивая проклятие, — у нас считается наварзал и аффир.
Нечистой и неприемлемой?
— Тогда пусть продолжает работать за плату.
— Какая плата? Я не так богат, чтобы платить чужим женщинам. Я всего лишь бедный старик.
— Ты старый разбойник.
Что тут поделать? Я оставляю Гологузку при Аше, причем, поскольку она продолжает тащить по горам свой мешок, хитрому продувному афганцу по-прежнему начисляются за нее деньги, но ей он при этом не платит ни медяка, заявляя, что это было бы непозволительным расточительством.
И ведь что интересно, чем чаще мы с этим старым мошенником препираемся, тем больше сближаемся и по ходу дела уже начинаем трапезничать вместе, рядком пристроившись к какому-нибудь придорожному камню, способному послужить нам столом. Сдается мне, что при всей своей напускной язвительности мой порыв старик понял — и по-своему даже одобрил.
Однажды вечером, когда я пишу письмо невесте, он, глядя на это, вдруг спрашивает:
— Ты ей обо всем сообщаешь, Меки?
— Обо всем, что ей нужно знать.
Паршивый старикашка заливается смехом.
15
Зиму армия проводит в Баграме, гарнизонном городке, построенном пару столетий назад Киром Великим у подножия центрального горного массива. Широкую защищенную от ветров хребтами и пиками долину, где он расположен, омывают две реки — Кофен (или Кабул) и Панджшер.