Шутка - читать онлайн книгу. Автор: Милан Кундера cтр.№ 47

В том, что я сказал, было что-то неловкое (хотя Гелена, склонившая после моих слов голову, этой неловкости не замечала), но это было необходимо. Ведь для того, чтобы овладеть образом мыслей женщины, надо иметь в виду определенные непреложные правила; кто решается переубеждать женщину, опровергать разумными доводами ее точку зрения и так далее, вряд ли чего добьется. Гораздо разумнее постичь основную самостилизацию (основной принцип, идеал, убеждения) женщины и затем постараться привести (с помощью софизмов, аллегорической демагогии и тому подобного) ее желаемое поведение в гармоническое соответствие с этой основной ее самостилизацией. Например, Гелена грезила о «простоте», «безыскусственности», «ясности». Эти ее идеалы, вне всякого сомнения, уходили корнями в былое революционное пуританство и сочетались с образом человека «чистого», «неиспорченного», принципиального и нравственно строгого. А поскольку мир Гелениных принципов был миром, основанным отнюдь не на рассуждении (системе взглядов), а (как и у большинства людей) лишь на алогических внушениях, не было ничего проще, чем с помощью обыкновенной демагогии объединить образ «ясного человека» с поведением отнюдь не пуританским, напротив, безнравственным, прелюбодействующим, и помешать тому, чтобы в ближайшие часы желаемое (то есть прелюбодействующее) поведение Гелены пришло в невротический конфликт с ее духовными идеалами. Мужчина волен желать от женщины чего угодно, но, если он не намерен вести себя по-хамски, он должен дать ей возможность поступать в согласии с ее глубочайшими самообманами.

Между тем по ресторану начали сновать люди, и в скором времени большинство столов оказались заняты. Официант снова вышел из кухни и стал обходить столы, выясняя, что кому принести. Я подал Гелене обеденный листок. Она, заметив, что я лучше разбираюсь в моравской кухне, вернула мне. Впрочем, разбираться в моравской кухне вовсе не пришлось — меню было точно таким же, как и во всех харчевнях подобного типа, и состояло из бедного выбора стереотипных блюд, из которых весьма трудно что-либо выбрать: все они в равной степени непривлекательны. Я смотрел (огорченно) на нечетко отпечатанный листок, но официант уже стоял надо мною и с нетерпением ждал заказа.

— Одну минуту, — сказал я.

— Вы хотели обедать еще четверть часа назад, а до сих пор так ничего и не выбрали, — напомнил он мне и отошел.

К счастью, минутой позже он подошел снова, и мы отважились заказать себе испанских птичек [6] с еще двумя рюмками хлебной и сифоном. На Гелену спиртное подействовало великолепно, и она объявила, что жизнь прекрасна, несмотря на все недостатки, которые тут, по-видимому, еще имеются. Впрочем, сказала она, только от людей зависит, какую жизнь они себе здесь устроят. Я, разжевывая жилистую птичку с соленым огурцом, проговорил (полным ртом), что ресторан становится в самом деле замечательным, когда я сижу здесь с ней.

У Гелены покраснело лицо (вероятно, благодаря хлебной), что подчеркивало округлость овала и в значительной мере лишало его изящества, но я (вероятно, тоже благодаря хлебной) великодушно простил ей это и с веселым злорадством подумал, какая, по сути, великая милость судьбы, что жена Земанека хотя бы настолько привлекательна, да будь она даже уродливой, горбатой или безногой, я все равно добивался бы ее и хотел ею овладеть.

Гелена (жуя птичку) провозгласила, как это восхитительно (она обожала слово «восхитительный»), что мы вдруг сидим здесь, в незнакомом городе, о котором она всегда так мечтала, еще когда ходила в ансамбль и пела песни, родившиеся в этом крае. Потом она сказала, что это, может, и дурно, но ей и вправду хорошо со мной и что, дескать, она не в силах ничего поделать — это помимо ее воли, как она ни сопротивляется; да, именно так. В ответ я сказал ей, что нет ничего более жалкого, чем стыдиться своих собственных чувств. Затем позвал официанта, чтобы расплатиться.

Когда мы вышли из ресторана, перед нами снова предстала барочная скульптура. Она показалсь мне смешной. Я кивнул на нее:

— Взгляните, Гелена, куда эти святые взбираются. Как они рвутся ввысь! Как им хочется взгромоздиться на небо! А небу плевать на них! Небо о них вообще ни черта не знает, об этих окрыленных пейзанах!

— В самом деле, — сказала Гелена, все более пьянея под действием свежего воздуха. — С какой стати это здесь, эти статуи святых, почему бы здесь не поставить нечто такое, что прославляло бы жизнь, а не какую-то мистику! — Однако до известной степени она еще контролировала себя, поэтому присовокупила: — Или я несу вздор? Вздор, правда? Нет не вздор.

— Это вовсе не вздор, Гелена, вы совершенно правы, жизнь прекрасна, и нам никогда недостанет сил по-настоящему восславить ее!

— Да, — сказала Гелена, — что бы ни говорили, а жизнь восхитительна, я вообще терпеть не могу пессимистов, хотя и могла бы больше других хныкать, а вот не хнычу, зачем хныкать, скажите, зачем хныкать, если в жизни может вдруг прийти такой день; как это восхитительно: незнакомый город, и я здесь с вами…

Я дал возможность Гелене говорить, лишь по временам, когда в ее речи возникала пауза, я ронял что-то и тем поддерживал поток ее излияний. Немного спустя мы стояли перед новостройкой, где проживал Костка.

— Где это мы? — спросила Гелена.

— Знаете что, — сказал я, — все эти общественные забегаловки ни к черту не годятся. У меня в этом доме частный ресторанчик. Пойдемте.

— Куда вы меня ведете? — протестовала Гелена, проходя за мной в дом.

— Настоящий частный моравский ресторанчик; вы никогда в таком не бывали?

— Нет, — сказала Гелена. Я открыл на четвертом этаже дверь, и мы вошли.

3

— Какой же это ресторанчик, обыкновенная квартира, — сказала Гелена, когда вошла внутрь и заглянула из прихожей в комнату Костки.

— Это не обыкновенная квартира, обыкновенной квартирой была бы та, где жили бы вы или я, особенность этой квартиры в том, что она ни моя, ни ваша, здесь нигде не разбросаны ни ваши, ни мои вещи, ни ваши, ни мои воспоминания, здесь не пахнет ни моим, ни вашим домом; это чужая квартира, и именно поэтому для нас обоих она чиста, и именно поэтому мы можем чувствовать себя в ней свободными.

Мне, думается, удалось произнести блестящий панегирик в защиту самого принципа снятой на время квартиры, хотя мое красноречие было совершенно излишним. Гелену нимало не смутило, что я привел ее в чужую квартиру, она не требовала никаких объяснений. Напротив, с той минуты, как переступила порог, она, казалось, исполнилась намерения перейти от кокетства (предпочитающего двусмысленности и притворную игру) к некоему действу, обретающему уже единый смысл, единое значение и создающему иллюзию, что это вовсе не игра, а самая настоящая жизнь. Гелена остановилась посреди Косткиной комнаты, оглянулась на меня, стоявшего сзади, и я увидел в ее взгляде, что она уже ждет, когда я подойду к ней, когда обниму и поцелую ее. В минуту, когда оглянулась, она была именно той Геленой, какая представлялась мне в воображении: Геленой беспомощной и «отданной на произвол».