Сердце в груди пропустило удар.
Нет, не его сердце – а брата. Жизнь Рая была привязана к его собственной магическими узами – а магия исчезла. Снова вспыхнула паника. Сквозь леденящий холод донеслось дыхание огня. Келл вцепился в него, борясь с мертвенным ужасом ошейника. Выпрямился на раме, стиснул кулаки и потянул за наручники так, что хрустнули кости, разорвалась плоть. На каменный пол заструилась кровь, живая, но бесполезная. Он еле сдержал крик. Металл впился в кожу, в мускулы, царапнул по костям. Но он все тянул и тянул. И наконец правая рука высвободилась.
Келл шумно выдохнул и попытался сомкнуть мокрые от крови пальцы на ошейнике, но, едва прикоснулся к металлу, как по руке ледяными иголками взбежала боль. Закружилась голова.
– Ас стено! – взмолился он. «Разбейся».
Но нет.
Сила не откликнулась.
Келл всхлипнул, обмяк. Стены наклонились, сложились в туннель, разум медленно устремился навстречу тьме. Но он силой заставил себя выпрямиться, сглотнул подступившую к горлу желчь. Обхватил ободранной, истерзанной рукой другую, скованную, и потянул.
Прошли минуты, но они показались часами и годами. И наконец Келл освободился.
Он оттолкнулся от рамы, шагнул вперед и пошатнулся. Железные наручники глубоко, слишком глубоко изрезали запястья, и бледные камни под ногами стали скользкими от крови.
– Это все твоя? – послышался шепот.
Перед глазами вспыхнуло воспоминание: при виде израненных рук Келла юное лицо Рая исказилось от ужаса, по груди принца струилась кровь. «Это все твоя?»
Теперь красная кровь капала с ошейника. Келл лихорадочно дергал за металл. Пальцы ныли от холода. Он нашел застежку и вцепился в нее, но она не поддавалась. Перед глазами все поплыло. Он поскользнулся в собственной крови и упал прямо на изломанные руки. Вскрикнул от боли – и закричал уже на собственное сжавшееся в беспомощный комок тело, заставляя его подняться.
Надо встать.
Надо вернуться в Красный Лондон.
Надо остановить Холланда – и Осарона.
Надо спасти Рая.
Надо, надо, надо – но в этот миг хватало сил лишь лежать на холодном мраморе и чувствовать, как вокруг тонкой красной лужей разливается теплота.
IV
Обливаясь потом, принц рухнул обратно на кровать. Во рту застыл металлический привкус крови. Вокруг звучали голоса, комната терялась в тенях и бликах света. В голове рвался крик, но челюсти были стиснуты от боли. Его собственной – и чужой боли.
Боли Келла.
Рай согнулся пополам, харкая кровью и желчью.
Попытался встать – надо подняться, надо найти брата – но из темноты протянулись руки, схватили его, прижали к шелковым простыням, пальцы впились в плечи, в колени, в руки, и боль снова вернулась, злая и рвущая, обдирала плоть, царапала по костям. Рай мучительно пытался вспомнить. Келл арестован. Его камера пуста. Поиски в пестром от солнца саду. Он зовет брата. Потом, откуда ни возьмись, боль, она кинжалом вонзилась между ребрами, как в ту ночь, страшная, жестокая. Он не может дышать.
Не может…
– Не уходи, – слышится чей-то голос.
– Останься со мной.
– Останься…
* * *
Рай рано узнал разницу между «хочу» и «надо».
Он – сын и единственный наследник семейства Мареш, светоч Арнса, будущий король империи, а это значит, что он никогда (как однажды открыла ему нянька, после чего ее уволили с королевской службы) и ни в чем не знал истинной нужды. Костюмы, лошади, музыкальные инструменты, украшения – стоило только попросить, и все доставалось ему без малейших усилий.
И тем не менее юный принц всей душой хотел того, чего ему не могли подарить. Того, что само по себе струилось в крови множества простых мальчишек и девчонок. Того, чем без труда повелевали его отец, и мать, и Келл.
Рай хотел магии.
И это желание пылало сильней любой нужды.
Его отец, король, был магом, работавшим с металлами, а мать управляла водой, но магия – это не черные волосы, не карие глаза и не высокое происхождение. Она не переходит по наследству, не передается от родителей к детям. У нее собственный путь.
И лет в девять он стал понимать, что природа обделила его.
Но Рай Мареш не хотел признавать, что магия обошла его стороной. Ему казалось, она прячется где-то, затаилась внутри, и нужно только раздуть этот крохотный огонек, разворошить золу над углями. Он же как-никак принц! И если магия не желает к нему идти, он сам придет к ней.
Эта логика и привела его сюда, на каменный пол старой библиотеки святилища, где холодный сквозняк забирался в шелковые штанины вышитых шаровар, пригодных лишь для дворца.
Когда Рай жаловался, что в святилище холодно, старый Тирен лишь хмурил брови.
«Магия дышит собственным теплом», – говорил он. Для волшебника, может, оно так и было, но Рай-то не волшебник!
Но станет им.
На этот раз он не хныкал. Старый жрец даже не знал, что он здесь.
Юный принц проник в самую глубину библиотеки и забился в нишу, укрытую позади статуи, за длинным деревянным столом. Там он расстелил на полу украденный пергамент.
Пальцы у Рая от рождения были ловкими – но ему, наследному принцу, не часто доводилось пускать их в ход. Ему всегда охотно отдавали все, о чем он просил, от плаща в прохладный день до пирожного с кухни.
Но этот свиток достался ему иначе. Рай стянул его со стола Тирена, где он лежал среди десятка других, перевязанный белой ленточкой, отмечавшей заклинания, созданные мастером. Все они, к огорчению Рая, не были ни сложными, ни хитрыми. Зато приносили пользу.
Одни заклинания предохраняли еду от порчи.
Другие защищали деревья в саду от заморозков.
Третьи позволяли огню гореть без топлива.
Рай решил перепробовать их все, пока не найдет заклинание, которое ему подчинится. Которое разбудит магию, дремлющую в крови.
По святилищу пробежал сквозняк. Рай достал из кармана пригоршню красных линов и прижал монетками пергамент. На нем твердой рукой жреца была нарисована карта. Не такая, как в отцовском кабинете, изображавшая все королевство. Нет, это была схема заклинания, диаграмма магии.
А наверху – три слова на обычном языке.
«Ис Анос Вол», – прочитал Рай.
«Вечное пламя».
Под этими словами была нарисована пара концентрических кругов, соединенных тонкими линиями и усеянных мелкими символами. Убористая скоропись, знакомая всем заклинателям Лондона. Рай прищурился, пытаясь что-нибудь разобрать. Он был способен к языкам, ему хорошо давались плавные перепады фароанского, переменчивые волны вескийских слогов, взлеты и паузы приграничных диалектов Арнса. Но слова на пергаменте ерзали и расплывались перед глазами, ускользая от понимания.