Родителям стоило бы отдавать детей в школы каллиграфии, отправлять их на соревнования и турниры, и это был бы не только вклад в их образование, но и польза для здоровья и психомоторики. Такие школы существуют, достаточно задать поиск в интернете: «школа каллиграфии». Да и учителям, работающим на полставки, стоит задуматься – отличная может получиться подработка.
Как бы на это посмотрел Гаттамелата?
Каждый год в конце июня газеты непременно посвящают одну-две полосы темам, фигурировавшим на лицейских выпускных экзаменах. По такому случаю созываются выдающиеся умы нации, и всегда самым комментируемым предметом оказывается итальянский язык, поскольку донести до широкой публики содержание экзамена по математике – задача не из легких, зато возмутиться, что молодому поколению в очередной раз пришлось рассуждать на тему Рисорджименто, может каждый, даже недавний выпускник. Экзерсисы Общества критиков экзаменационных тем доставляют истинное наслаждение изысканностью слога и остроумием, но (при всем моем уважении) толку от них ноль.
На самом деле темы не имеют ровным счетом никакого значения, за исключением (кажется, прецедент уже был) тех случаев, когда в формулировке допущена грубейшая ошибка или заявленный вопрос откровенно абсурден, что-то вроде «разведения роз в Дубае».
Обычно ученикам предлагаются темы, о которых те должны знать хотя бы понаслышке, так что, если вернуться к вопросам этого года, у них есть выбор: если для кого-то политические убийства – это темный лес, у него должно оказаться хоть какое-то представление о массовом обществе или исследованиях мозга. Я хочу сказать, что лицеист может ничего не смыслить в нейронауках, но он должен понимать важность исследований работы человеческого мозга; даже если он уверен, что душа непостижима и ковыряние в мозге – бессмысленная трата времени, это уже позиция, и ее можно отстаивать, активно упирая на спиритуализм.
По правде говоря, экзаменационная тема призвана доказать всего две вещи. Во-первых, умение учащегося или учащейся грамотно писать по-итальянски, и никто от них не требует быть Гаддой (даже наоборот, если кто-то на экзамене будет писать, как Гадда, то вызовет по меньшей мере недоумение, ведь от него всего-то требовалось подтвердить удовлетворительное владение родным языком, а не выставить себя непризнанным гением). Во-вторых, учащиеся должны показать, что способны четко выражать свою мысль, развивать тему, не путая причину со следствием, и чувствовать разницу между вступлением и заключением. Выявить все эти качества может любая тема, какую ни возьми. Да что там, пусть даже она будет заключаться в доказательстве заведомо ложного тезиса.
Сосед по парте в лицее однажды предложил мне следующее задание: «Проанализируйте строку Данте “Подняв уста от мерзостного брашна”
[508], интерпретируя “брашно” не так, как Гаттамелата, а как Кристиан Диор
[509]». По словам одноклассников, мой ответ был безупречен и казался совершенно логичным, являясь при этом ироничным подражанием высокопарным литературоведческим статьям; главное же, он подтверждал умение создавать осмысленный текст даже из бессмысленного тезиса.
На страницах газет не только жалуются на экзаменационные темы, но и спорят о качестве нынешнего лицейского образования, слишком строгие у него требования или слишком мягкие, а мои сверстники публикуют эссе, где с ностальгией вспоминают, как в былые времена каждый предмет преподавали на протяжении всех трех лет обучения. Да, последние месяцы до выпуска приходилось безвылазно проводить дома, кто-то помогал себе ударными дозами психостимуляторов или кофеина, и потом долгие годы (а порой и всю жизнь) приходилось бороться с последствиями этого травматического опыта – ночными кошмарами, где снова надо было сдавать итоговый экзамен. Помню, два моих одноклассника по младшей школе умерли в возрасте десяти лет, один во время бомбежки, другой утонул в реке, но никто из однокашников по лицею не умер от экзамена. Это было испытание куда более гуманное и полезное, нежели немецкие «мензурные фехтования»
[510] или экстремальные гонки в духе Джеймса Дина, распространенные среди представителей потерянного поколения. Подобное испытание не гарантировало интеллектуальное развитие, но характер точно закалялся.
Зачем же наказывать нашу молодежь слишком простыми экзаменами?
Обмен взглядами на фестивале
Конец осени богат на литературно-философские фестивали. Похоже, что лавры Мантуанского фестиваля никому не дают покоя, и теперь каждый город решил обзавестись собственным, куда зазывает лучших из лучших на рынке словесности, так что порой этим лучшим приходится мигрировать с одного фестиваля на другой. В любом случае состав гостей обычно весьма достойный. Газеты и журналы взбудоражены, но не самим фактом появления новых литературных смотров (он вполне может оказаться фантазией какого-нибудь советника по культуре), а тем, что они собирают толпы зрителей не хуже рок-концертов, причем там очень много молодежи, многие специально приезжают из соседних городов на день-два, чтобы послушать писателей и философов. Всей организацией занимаются группы волонтеров (снова молодежь), и я полагаю, что давным-давно, после флорентийского наводнения, их отцы ровно с таким же энтузиазмом вылавливали книги из грязи.
Поэтому мне кажется поверхностным и в корне неверным подход ряда моралистов, утверждающих, что подлинный интерес к культуре может разделять лишь узкий круг подобных им ценителей, все остальное – это фастфуд для мозгов. Мода на фестивали действительно заслуживает внимания, и стоит задуматься, почему молодежь предпочитает их дискотекам; только не говорите, что это одно и то же, что-то я не слышал об автомобильных авариях по вине наглотавшихся ecstasy подростков, которые в два часа ночи возвращались с Фестиваля мысли
[511].
Напомню, что пусть за последние годы это явление и стало поистине массовым, оно не ново: еще в начале восьмидесятых годов библиотека города Каттолика стала устраивать по вечерам встречи (платные!) на тему «Чем сегодня занимаются философы», и люди были готовы трястись в автобусе даже сто километров, лишь бы туда попасть. Кто-то уже тогда начал задумываться о причине такого энтузиазма.