Самый одинокий человек - читать онлайн книгу. Автор: Сара Уинман cтр.№ 30

Останавливаюсь посреди бассейна. Зависаю в воде лицом вниз, не дыша, пока все тело не начинает пульсировать. Переворачиваюсь и набираю полные легкие теплого воздуха. Смотрю в звездное, звездное небо. Шум воды набегает и пропадает, и за пределами моей телесной оболочки ночь напоена звуком цикад.

Мне снится мать. Просто образ, и все, причем недолго. Она поблекла с годами, как обрезки от кроя, брошенные на пол мастерской. В моем сне она ничего не говорила, молча выступила из теней – напоминание о том, что мы с ней одно, я и она, две детали, выкроенные из одной и той же травмированной ткани. Я понимаю, как она в один прекрасный день взяла и ушла, как инстинктивно доверилась порыву – бежать. Как она была права. Мы с ней в этом похожи, я и она.

Она ушла, когда мне было восемь лет. И не вернулась. Помню, как меня забрала из школы наша соседка, миссис Дикин. По дороге домой она купила мне конфет и позволила играть с собакой, сколько я хотел. Когда мы пришли домой, отец сидел за столом и пил. В руке он держал голубой лист бумаги, исписанный черными словами. «Твоя мать ушла, – сказал он. – Она просит прощения».

Целый исписанный лист, и в нем только два слова – для меня. Разве такое возможно?

Все, что от нее осталось, почти сразу сложили в мешки и отнесли в свободную спальню. Не аккуратно сложили, а скомкали и засунули как попало – одежда, кисти, все вперемешку. Из церкви должны были зайти и забрать это. Мать взяла с собой только то, что смогла унести.

Однажды, в дождливый день, когда отец пошел к соседям чинить трубу, я вывалил содержимое мешков на пол. В каждой блузке, юбке, кофте мне виделась мать. Я любил смотреть, как она одевается, и она мне позволяла. Иногда спрашивала, идет ли ей этот цвет, или какая блузка лучше – та или эта. И потом следовала моему совету и говорила, как я прав.

Я снял с себя все и надел сначала юбку, потом блузку и кофту – и стал уменьшенной копией матери. Хорошую обувь она забрала с собой. Я сунул ноги в туфли на среднем каблуке и нацепил на сгиб локтя сумочку. Я стоял перед зеркалом и видел бесконечные возможности для игры. Я гордо вышагивал, надувал губы, и атласная подкладка юбки скользила по коже, электризуя волоски на ногах.

«Какого хера?! Что это ты вытворяешь?!» – сказал отец.

Я и не слышал, как он вошел.

Он повторил свой вопрос.

«Я играю», – ответил я.

«Немедленно сними эту дрянь и ступай к себе в комнату».

Я начал раздеваться, пылая от стыда и унижения.

«Юбку тоже», – скомандовал отец.

Юбка скользнула на пол, открывая мою наготу. Отец брезгливо отвернулся.

«Я хочу оставить себе вот это». – Я держал в руках сумочку.

«Нет».

«Просто карандаши в ней держать».

«Если ты хоть раз вынесешь ее из дому, с-сука…»

Я ждал, но он так и не закончил угрозу. Он спустился по лестнице и вышел из дому, оставив меня – голого, растерянного, осиротевшего прежде времени.

Я был слишком молод и слишком испуган и оттого не понимал в полной мере, что произошло. Но то, что отец был столь краток, меня ранило. С его точки зрения, тут нечего было обсуждать, потому что обсуждаемое становится фактом. Таким же фактом, как бегство моей матери. Вместо этого меня замели под ковер, чтобы забыть, – то же случилось с матерью.

Я вижу, как принимаются решения в такие моменты – решения, меняющие траекторию всей жизни. Значит, он не будет любить футбол, так ведь? Не будет любить спортивные игры. Будет бояться грязи. Не будет любить ничего из того, что положено любить мальчикам.

Поэтому, уходя на футбол, отец оставлял меня с миссис Дикин – там я проводил время за чтением или помогал ей печь кексы для церковной распродажи. Мне хотелось закричать: «Я тоже люблю футбол! И я хочу пойти с тобой! Я хочу быть там, где мужчины, смеяться с ними, делать так, как они!» Но за четыре года меня ни разу не позвали. И я все больше стушевывался, пока не стал совсем незаметен на фоне обоев и занавесок. И наконец исчез совсем, стертый представлением о том, каков должен быть мальчик с дамской сумочкой.

Я никогда не использовал эту сумочку для карандашей – она была слишком драгоценна. Я складывал туда свои сокровища. Стеклянные шарики. Французские монетки. Список всех прочитанных мною книг. Перочинный ножик с перламутровой рукояткой. И однажды, когда я все вынимал из сумочки, за перочинный нож зацепилась нитка другого цвета – не такого, как подкладка. Я потянул за нитку, и она тянулась и тянулась, пока не отошел целый кусок подкладки. А за ней оказалась маленькая черно-белая фотография идущей женщины. Она была хорошенькой и улыбалась, приближаясь к фотоаппарату и протягивая руки в объектив – надо полагать, к моей матери. Женщина была незнакомая, но снимок сделан на Трафальгарской площади – я узнал львов и здание галереи на заднем плане.

Повзрослев, я начал понимать, что эта женщина была для моей матери свободой. Мы ведь не выбираем, кого любить, правда? Надеюсь, что она ее любила.

Сегодня облачный день – редкий случай – и я иду к римскому мавзолею, в монастырь Святого Павла, где в приюте для душевнобольных провел последний год своей жизни Ван Гог. Воздух над дорогой напоен ароматом жимолости, перебравшейся через стену. Во всяком случае, я думаю, что это жимолость. У нее сладкий запах, но я не разбираюсь в цветах – это специальность Энни. Я сворачиваю с дороги и иду через рощу олив – там полевые цветы еще не выжжены солнцем. Недели через две вся трава выцветет и погибнет от жары.

Вдоль улицы растут сосны, с них капает от недавнего дождя. Дневной свет – плоский, робкий, а воздух плодороден, не удушлив. Низкие облака нависают, как одеяло. Во всем разлит покой. В часовне стоит запах распада, от которого у меня дерет в носу, и я быстро выхожу из этих напоенных смертью камней, пускай сами себе рассказывают свою жалобную повесть. Снаружи мир полон жизни. Я успокаиваюсь, зайдя в охряно-желтый дом напротив, где в высоте под крышей воркуют голуби.

Впереди меня останавливаются два экскурсионных автобуса и изрыгают несколько десятков человек. Я злюсь. Я еще не готов к людям. Живя в масе, я держался обособленно. Завтракал и ужинал в тени деревьев, загорал в одиноком шезлонге на дальнем конце бассейна. Я просто не готов.

Небо взрывается дождем, низкий рокот раскатывается по темным, низко нависшим тучам. Я укрываюсь под сосной и наблюдаю, как туристы с визгом несутся в убежище. А потом тучи вдруг рассеиваются и появляется солнце – вот так просто – и воздух кишит, листья исходят паром, туристы сдирают полиэтиленовые плащи и снова достают фотоаппараты. Я совсем не так планировал провести день. Но я не возвращаюсь в мас, а иду через поля, карабкаюсь вверх по склону, все выше и выше меж гарриг ^[27] и розмарина. Смотрю вниз, как римский призрак, на развалины Гланума. Шаги прошлого отдаются шорохом в тысячелетиях. Вдалеке виднеется Сен-Реми и извилистый силуэт Авиньона. Я вижу Альпы. Забредаю поглубже в пейзаж. Будь этот пейзаж человеком, он был бы мужественным, обветренным, заботливым и неухоженным. Будь этот пейзаж человеком, думаю, он был бы Эллисом.