И вновь возвращается старая канитель: он пишет книгу, нервы его взвинчены, силы на исходе – описание осады Карфагена окончательно измотало его: «Военные машины надоели мне! Я потею кровавым потом, мочусь кипятком, испражняюсь катапультами и рыгаю пулями пращников»,
[342] – пишет он Гонкурам. 2 января 1862 года он объявляет, что пока курил, выпутался из сражений в ущелье Аш: «Я нагромождаю ужас над ужасом. Двадцать тысяч моих людей только что умерли от голода и поедали друг друга; остатки погибнут под ногами слонов и в пасти львов». Он начинает думать о возможной публикации. Однако предпочитает не торопиться. В самом деле, в Париже поговаривают о «выходе» «Отверженных» Виктора Гюго. «Считаю, что буду немного неосторожным в том смысле, что стану рисковать в сравнении с такой великой вещью, – пишет Флобер мадемуазель Леруайе де Шантепи. – Есть люди, перед которыми нужно склониться, говоря им: „Только после вас, месье“. Виктор Гюго из их числа».
[343] Он удивлен следующей новостью: Бодлер просит его ходатайствовать перед Жюлем Сандо, чтобы тот поддержал его кандидатуру во Французскую академию. Как может этот «проклятый поэт», который был осужден исправительным судом за «Цветы зла», который только что опубликовал «Искусственный рай», лелеять честолюбивую мечту оказаться среди самых чистых представителей буржуазной литературы? Флобер смеется, обратившись к Жюлю Сандо, не надеясь быть услышанным, и отвечает Бодлеру: «Несчастный, вы хотите, чтобы рухнул купол Института. Вы представляетесь мне между Вильменом и Низаром».
[344]
В последующие дни он переписывает последние страницы рукописи, очищает желудок, «чтобы изгнать нездоровую жидкость и приехать в столицу свежим», и готовится выехать в Париж, где рассчитывает провести несколько недель. 21 февраля он ужинает с братьями Гонкур у Шарля-Эдмона и рассказывает гостям о своих бурных отношениях с Луизой Коле. «Ни горечи, ни злопамятства, впрочем, у него не осталось по отношению к этой женщине, которая, кажется, опьянила его своей безумной любовью, драматическими страстями, чувствами, потрясениями, – помечают братья Гонкур. – Во Флобере есть та природная грубость, которая нравится подобным, ужасным по натуре, горячим женщинам, которые уничтожают любовь проявлением чувств, гневом, плотской или душевной страстью». Разоткровенничавшись, Флобер рассказывает, будто когда-то был доведен Луизой до такого отчаяния, что едва не убил ее. «Я почувствовал, как подо мной крякнули скамьи Двора присяжных», – говорит он, вращая ужасными глазами. Восхищаясь его удивительной работоспособностью, друзья за спиной критикуют его. Теофиль Готье как-то признался братьям Гонкур, что процесс письма автора «Саламбо» кажется ему абсурдным. Годы и годы ради того, чтобы написать четыреста страниц. Безумие! И потом, к чему выкрикивать текст, чтобы оценить его гармонию? «Книга пишется не для того, чтобы ее читали вслух, – говорит Теофиль Готье. – У каждого из нас есть страницы… И что же, они столь же ритмичны, как то, что сделал он, и не стоили стольких усилий. Его жизнь отравляют угрызения совести: в „Госпоже Бовари“ рядом оказались два слова в родительном падеже: венок из цветов апельсина. Он сокрушается, но напрасно, ведь иначе сказать нельзя».
[345] 29 марта Флобер принимает братьев Гонкур у себя дома. Он сидит на диване, сложив по-турецки ноги. Он в ударе и говорит о том, что хочет написать книгу о современном Востоке, «Востоке черных одежд», где воспроизведет «негодяев-европейцев, евреев, московитов, греков…» После ужина втроем едут в Нейи к Теофилю Готье. Просят Флобера станцевать «салонного дурака». Он с удовольствием соглашается, надевает одежду Готье и поднимает воротничок. «Не знаю, что он сделал с волосами, лицом, его выражением, – помечают Гонкуры, – но в это мгновение он являл собою потрясающую карикатуру тупости. Готье вслед за ним снимает редингот и танцует „Па кредитора“ с испариной на лице, потея, тряся своим толстым задом. Вечер заканчивается богемными песнями».
После грубого веселья Флобер возвращается к одиночеству и работе. 14 апреля 1862 года он пишет мадемуазель Амели Боске: «До окончательного завершения мне осталось еще пять страниц, не самых легких, а я уже без сил. Вот уже пять лет как я работаю над этой нескончаемой книгой». А десять дней спустя мадемуазель Леруайе де Шантепи пишет следующее: «В прошлое воскресенье в семь утра я наконец закончил мой роман „Саламбо“. Правка и переписывание займут еще месяц, и я вернусь сюда (в Париж) в середине сентября, чтобы к концу октября издать мою книгу. Но я на грани сил. По вечерам меня лихорадит, и я едва держу в руке перо. Конец был тяжелым и дался мне с трудом».
[346]
Глядя на эту стопку листков рукописи, он испытывает чувство гордости, смешанное с печалью и усталостью. Прочитывая их, он обнаруживает, что хромает каждая вторая фраза: «Продолжать исправление „Саламбо“ невозможно. Сердце разрывается от отвращения при виде написанного»,
[347] – делится он с племянницей Каролиной. И вновь ей же: «Я страшно зол на переписчицу. Завтра я надеялся получить все, а у меня только восемьдесят страниц. Хорошо, если рукопись перепишется к концу этой недели».
[348] Его уже волнуют практические вопросы: с каким издателем договариваться? За какую цену и на какую приблизительную дату публикации? Он боится конкуренции. «Отверженные» имеют у читателей фантастический успех. Подходящее ли время выпускать на сцену «Саламбо»? Он, со своей стороны, считает роман Гюго ничтожным и говорит об этом госпоже Роже де Женетт:
[349] «Что ж! наше божество тускнеет. „Отверженные“ раздражают меня, а дурно отзываться о них не разрешается: на тебя смотрят, как на сыщика. Автор находится на неприступной высоте, и затрагивать его нельзя. Я всю жизнь преклонялся перед ним, но сегодня возмущен! Мне просто необходимо излить негодование. Я не нахожу в этой книге ни правды, ни величия. Что касается стиля, то он представляется мне нарочито неряшливым и низменным.
Это своего рода способ подделаться под народ… Типы ходульные, точно в трагедиях! Разве существуют такие проститутки, как Фантина, такие каторжники, как Вальжан?.. Это манекены, сахарные фигурки… Длиннейшие рассуждения по поводу вещей, не имеющих отношения к сюжету, и ни слова о том, что непосредственно касается его. Но зато проповеди по поводу того, что всеобщее избирательное право – превосходное дело, что необходимо просвещение масс; это-то повторяется до пресыщения. Положительно, эта книга, несмотря на красивые места (а они встречаются изредка), написана по-детски… Потомство не простит ему того, что он хотел стать мыслителем вопреки своей природе».
[350]