Дорога на Астапово - читать онлайн книгу. Автор: Владимир Березин cтр.№ 25

Комментаторы толстовского текста ссылаются на Эйхенбаума, который обнаружил нечто похожее в книге А. Рязанцева «Воспоминания очевидца о пребывании французов в Москве в 1812 г.», вышедшей в 1862 году: «…император, заметив собравшийся народ, с дворцового парапета смотревший в растворенные окна на царскую трапезу, приказал камер- лакеям принести несколько корзин фруктов и своими руками с благосклонностью начал их раздавать народу». Эйхенбаум считал, что Толстой «описывал эту сцену на память и заменил фрукты бисквитом» ^[50].

Вероятнее другое: идеи Толстого требовали этой сцены (а она то и дело повторяется в разных странах и в разные времена), она ему была нужна, была естественна — и вот появилась.

Нельзя говорить о небрежности Толстого, он вовсе не вольно обходится с источниками (на бытовом языке это означает, что он дурно с ними работает). Нет, он сознательно проламывается сквозь историческую скорлупу твёрдых знаний. К примеру, он пишет о том, что «действия Понятовского против Утицы и Уварова на правом фланге французов составляли отдельные от хода сражения действия» ^[51], но это не так, он спорит с общественным мнением, ко времени написания «Войны и мира» воспринимавшим Бородинское сражение как результат гениальных решений Кутузова. А в рамках идей романа лучше бы оно было результатом хаотических движений войск, подчинённых лишь провидению. Провидение у Толстого, тот самый русский Бог, несёт более смысла, чем исторические свидетельства.

Отечественная война становится более религиозной, чем можно вывести из мемуаров и документов.

Сейчас Толстого назвали бы постмодернистом. Если внимательно почитать, то видно, как он докручивает образы: вот был маршал Ней, признанный символ храбрости и самоотречения. У Толстого «Ней, с своим десятитысячным корпусом, прибежал в Оршу к Наполеону только с тысячью человеками, побросав и всех людей, и все пушки и ночью, украдучись, пробравшись лесом через Днепр» ^[52].

При этом Ней прикрывал отход всей армии, дрался отчаянно и вывел остатки своих солдат по тонкому льду через Днепр, сам пойдя первым.

Его действия высоко ценил противник, то есть русские. Владимир Иванович Левенштерн (1777–1858), генерал и мемуарист, писал: «Ней сражался как лев. Этот подвиг будет навеки достопамятен в летописях военной истории. Ней должен бы был погибнуть, у него не было иных шансов к спасению, кроме силы воли и твёрдого желания сохранить Наполеону его армию» ^[53].

Одним словом, Толстому необходимо было показать, что военное искусство — только часть отвратительной стороны войны, наполеоновская машина порочна, и маршал Ней со всей своей славой пал жертвой этой необходимости. Шкловский отстаивал не право Толстого на интерпретацию, а право на «энергию заблуждения», в том числе на свой метод описания мира, в котором, вслед Толстому, много этой энергии и много заблуждений.

Как расскажешь, так и будет. Всё определяется свойствами рассказчика.

История, которой мы питаемся, ими и создается.

Сама по себе эта история очень показательна и постоянно повторяется — противоборство «возвышенных патриотов», «очевидцев» и «писателей-очернителей», «критиков истории» вечно.

Вот хороший вопрос: достаточно ли боевого опыта Льва Толстого на Кавказе и в Крымской войне для того, чтобы писать об Отечественной войне 1812 года? Многим современникам, кстати, роман Толстого не пришёлся по душе. Вяземский и Норов считали, что нет.

Авраам Сергеевич Норов был, между прочим, человек примечательный: при Бородинском сражении прапорщик Норов командовал полубатареей на Багратионовых флешах, потерял ногу, но остался в армии и дослужился до полковника. Стуча деревянной ногой, он объездил Ближний Восток, научился читать иероглифы, оставил множество заметок. Потом был министром народного образования и умер семидесяти трёх лет в 1869 году. Так вот, напоследок он написал заметки о толстовском романе в духе: «Неужели таково было наше общество, неужели такова была наша армия, спрашивали меня многие? Если бы книга графа Толстого была писана иностранцем, то всякий сказал бы, что он не имел под рукою ничего, кроме частных рассказов; но книга писана русским и не названа романом (хотя мы принимаем её за роман), и поэтому не так могут взглянуть на неё читатели, не имеющие ни времени, ни случая поверить её с документами или поговорить с небольшим числом оставшихся очевидцев великих отечественных событий. Будучи в числе сих последних (quorum pars minima fui), я не мог без оскорблённого патриотического чувства дочитать этот роман, имеющий претензии быть историческим, и, несмотря на преклонность лет моих, счёл как бы своим долгом написать несколько строк в память моих бывших начальников и боевых сослуживцев» ^[54].

Дело не только в том, что Толстому Норов и прочие очевидцы высказывали претензии в неточностях движения войск, — они говорили о совершенно другом поведении исторических персонажей, о других мотивировках слов, речей, поведения и принятии решений. И, при всех поправках на оскорблённую гордость, это довольно ценные замечания. Из этого не следует, что книга Толстого не является национальным сокровищем. Из этого следует то, что это сокровище имеет сложную структуру и им нужно уметь пользоваться.

Для какого-то читателя это роман не о войне 1812 года, а о месте человека в истории и прихотливости человеческой гордости и предубеждений. Но для миллионов читателей это текст, из которого выводится история русского похода и (опционально) загадочной славянской души, о чём нам так весело рассказал Вуди Аллен. Это проблема старая, об неё спотыкался не только обидевшийся Норов, но и русские формалисты. Виктор Шкловский написал по этому поводу довольно известную статью «Матерьял и стиль в романе Льва Толстого „Война и мир“». Осип Брик говорил об этой работе так: «Какая культурная значимость этой работы? Она заключается в том, что если ты хочешь читать войну и мир двенадцатого года, то читай документы, а не читай „Войну и мир“ Толстого; а если хочешь получить эмоциональную зарядку от Наташи Ростовой, то читай „Войну и мир“. Культурный человек тот, который заражается эмоциональным настроением от реальных фактов, а не от выдумки. Замечателен в этом отношении спор Бабеля с Будённым. Будённый говорит: ты исказил конармию, а Бабель говорит: я и не собирался её писать. Какой мне нужен был материал, тот я и брал. А если хочешь читать про конармию, то возьми документы и читай. Будённый требует от писателя фактичности, и в этом мы с ним согласны» ^[55].