– Что ж, – заметил он, – впервые могу зайти в твою комнату без противогаза.
Я пропустил его слова мимо ушей – Джордж всегда так говорит.
– Все еще не знаю, как поступить. – Я показал на груду на моей кровати.
– Сделал со всего микрофильмы?
– Да, со всего, кроме этой фотографии.
Это было кабинетное стереофото Энн, весившее около фунта и девяти унций.
– Возьми ее, конечно. Такова жизнь, Билл, – придется путешествовать налегке. Мы первопроходцы.
– Не знаю, что выбросить.
Похоже, вид у меня был мрачный, поскольку отец сказал:
– Хватит себя жалеть. Мне, к примеру, пришлось отказаться от нее – и, поверь, это весьма тяжко. – Он показал свою трубку.
– Почему? – спросил я. – Трубка не так уж много весит.
– Потому что на Ганимеде не выращивают табак и не импортируют его.
– Ох… Слушай, Джордж, все бы ничего, если бы не мой аккордеон. Не знаю, что и делать.
– Гм… Тебе не приходило в голову включить его в список предметов культурного назначения?
– То есть?
– Прочитай мелкий шрифт. Одобренные предметы культурного назначения не включаются в персональный лимит багажа. За их доставку платит колония.
У меня никогда не возникало мысли, что я могу оказаться владельцем чего-то подобного.
– Никто мне не разрешит, Джордж!
– Попытка не пытка. Зачем сразу сдаваться?
Два дня спустя я предстал перед комиссией по науке и культуре, пытаясь доказать свою ценность. Я сыграл «Индейку в соломе», «Опус 81» Неру и вступление к «Заре XXII века» Моргенштерна в аранжировке для гармоники, а затем выдал на бис «Зеленые холмы Земли».
Меня спросили, люблю ли я играть для других, после чего вежливо проинформировали, что о решении комиссии сообщат позже. Примерно через неделю я получил письмо, в котором мне велели передать аккордеон в службу доставки аэродрома Хэйворд. Меня признали «культурной ценностью»!
За четыре дня до старта отец вернулся домой рано – он закрывал свою контору – и спросил меня, не найдется ли у нас чего-нибудь особенного на обед, поскольку мы ждем гостей. Я ответил, что, скорее всего, да – судя по моим записям, у нас еще оставались пайки, которые нам все равно пришлось бы вернуть.
– Сынок… – Он в замешательстве посмотрел на меня.
– Да, Джордж?
– Помнишь тот пункт в правилах насчет семей?
– Ну… да.
– Так вот, ты был прав, но я кое-что от тебя скрывал и теперь должен признаться. Завтра я женюсь.
В ушах у меня зашумело. Слова отца застигли меня врасплох – даже если бы он дал мне пощечину, я и то удивился бы меньше.
Я стоял, уставившись на него и лишившись дара речи.
– Но, Джордж… как ты можешь? – наконец сумел выговорить я.
– Почему бы и нет, сынок?
– Но как же Энн?
– Энн умерла.
– Но… но…
Не в силах больше произнести ни слова, я нырнул в свою комнату, заперся на замок и лег на кровать, пытаясь привести мысли в порядок.
Какое-то время спустя я услышал, как отец дергает за ручку.
– Билл?
Он постучал в дверь. Я не ответил, и вскоре он ушел. Я продолжал лежать. Кажется, я даже плакал, но вовсе не из-за проблем с отцом. Я плакал, как в тот день, когда умерла Энн и у меня никак не укладывалось в голове, что я никогда ее больше не увижу. Никогда не увижу ее улыбку, не услышу ее слов: «Выше голову, Билли».
И я высоко поднимал голову, а она с гордостью смотрела на меня, поглаживая по руке. Как мог Джордж так поступить? Как он мог привести в дом Энн другую женщину?
Встав, я оглядел себя в зеркале, а потом настроил в ванной контрастный душ и жесткий массаж, после чего почувствовал себя лучше, хотя меня до сих пор слегка тошнило. Сушилка обдула меня горячим воздухом и со вздохом отключилась. Мне показалось, словно сквозь ее шум я слышу голос Энн, но это наверняка было лишь наваждение.
«Выше голову, сынок», – говорила она.
Я оделся и вышел.
Отец мучился с ужином – в буквальном смысле этого слова. Он даже каким-то образом умудрился обжечь в микроволновке большой палец. Мне пришлось выбросить всю его стряпню за исключением салата. Набрав новых продуктов, я занялся готовкой. Мы оба молчали.
Я накрыл стол на троих, и отец наконец подал голос:
– Лучше на четверых, Билл. Сам знаешь – у Молли есть дочь.
Я выронил вилку:
– Молли? В смысле – миссис Кеньон?
– Да. Разве я не говорил? Хотя нет – ты так и не дал мне сказать.
Естественно, я знал секретаршу отца. Знал и ее дочь – двенадцатилетнюю избалованную малявку. Отчего-то при упоминании миссис Кеньон поступок отца показался мне еще более неприличным. Она даже присутствовала на похоронах Энн, и ей хватило наглости расплакаться.
Теперь я понял, почему она была столь общительна со мной, когда я появлялся в конторе отца. Она уже тогда положила глаз на Джорджа.
Я молчал. Что тут скажешь?
Когда прибыли гости, я вежливо поприветствовал их, после чего скрылся, сделав вид, будто вожусь с готовкой. Ужин прошел в достаточно странной обстановке. В основном беседовали отец и миссис Кеньон, а я отвечал, когда ко мне обращались. Я не слушал их, все еще пытаясь понять, как он мог так поступить. Малявка пару раз заговаривала со мной, но я быстро поставил ее на место.
После ужина отец предложил всем нам сходить в кино. Я отказался под предлогом, что все еще собираю вещи. Они ушли.
Я все думал и думал. И с какой бы стороны ни пытался взглянуть, ничего хорошего не видел.
Сначала я решил, что вообще не полечу на Ганимед, если полетят они. Отец лишил бы меня содержания, но я бы тяжко трудился и выплатил все долги – я не собирался быть им хоть чем-то обязанным!
Потом я в конце концов понял, почему отец так поступил, и почувствовал себя лучше, хоть и ненамного. Слишком высока была цена.
Отец вернулся поздно, один и постучал в мою дверь. Дверь была не заперта, и он вошел в комнату:
– Ну, сынок?
– Что «ну»?
– Билл, я знаю, что это оказалось сюрпризом, но тебе придется пережить.
Я рассмеялся, хотя мне было вовсе не весело. Пережить! Может, он и мог забыть Энн, но я – никогда.
– А пока, – продолжал отец, – мне хотелось бы, чтобы ты вел себя прилично. Надеюсь, ты понимаешь, насколько ты был с ними груб, – разве что не плюнул им в лицо?
– Я? Груб? – возразил я. – Разве я не приготовил для них ужин? И не был вежлив?