Царь Борис, прозваньем Годунов - читать онлайн книгу. Автор: Генрих Эрлих cтр.№ 47

И все люди, тысячи, десятки тысяч людей, с которыми я сталкивался в своей жизни, все они, казалось, собрались в одном месте, все проходили перед моим взором, когда обгоняя меня, когда замедляясь и отставая, но всегда двигаясь со мной в одном направлении, как все люди идут от рождения к смерти не в силах повернуть время вспять. И жизнь вокруг продолжалась, атмосфера похорон лишь привнесла в нее необходимую грустную ноту да еще сгустила обычную русскую веру в чудо, потому что чудес от мощей новопреставленного святого ждали все и немедленно, с каким-то даже немного радостным нетерпением. И погода была под стать этому настроению народа: весело жарило солнце, и лишь легкий ветерок чуть охлаждал разгоряченные лица, да редкие облака нагоняли на них быстропроходящую тень. И Москва при всем старании выглядела отнюдь не траурной, а праздничной, принарядившейся и умытой святой водой после бывшего за два дня до этого Мокрого Спаса. И империя являла себя во всей силе и блеске, как ни в какое другое торжество, коих я навидался на своем веку немало, и черный цвет служил лишь фоном и прекрасно оттенял выставленное напоказ и бьющее в глаза богатство.

Среди сотен тысяч людей лишь я один видел истинный смысл происходящего. Не бренное тело, уложенное в семь гробов, опускали в склеп, выдолбленный в основании храма Покрова. Уходила в землю краса, сила и совесть империи. Уходила в небытие эпоха побед и славы, неразрывно связанная с моим родом.

Я смотрел, как стопудовая плита навеки скрывает могилу, и плакал. Не о царе Иване и не о Блаженном Василии, я плакал над империей, над родом нашим, над своей злосчастной судьбой.

[1583–1584 гг.]

Вырвавшиеся ненароком слова о судьбе злосчастной прояснили мне тогдашнее мое настроение. Немало скорбел я о закате империи, но это все же позже было, тогда же я плакал о конце моей эпохи. Ничего в этом нет удивительного или предосудительного, ведь эпоха, в которой живет человек, самая для него наиважнейшая, собственно, только она одна для него и существует и имеет значение. А эпоха, в первую очередь, связана с людьми, которые окружали тебя, росли рядом с тобой, которых любил ты и которые любили тебя, которые совершали свои подвиги у тебя на глазах, только они и есть для тебя настоящие герои и творцы истории. Уходят люди — уходит эпоха.

Вот и я, оглядываясь вокруг и видя все увеличивающуюся пустоту, загрустил и тоже принялся собираться в дорогу, туда, откуда нет возврата. Не рано ли, спросите вы. Так уж пятьдесят минуло, по всем временам возраст немалый. Да и княгинюшка моя захандрила, то летала и веселилась, а теперь все больше сидела дома, прислушивалась к своему женскому организму, который начал работать с перебоями, открывала в себе всякие болезни женские и в тон мне причитала, что жизнь заканчивается. По всему выходило, что мой черед наступает. Я уж и духовную составил, в первый и последний раз в жизни оценив все, чем я владею. Оказалось, весьма изрядно, я этому скорее удивился, чем порадовался, и погрузился в грустные размышления о бренности всех богатств земных.

Как же так, скажете вы, а царь Симеон? Он-то, чай, постарше будет, и намного. При чем здесь возраст, отвечу я вам, и при чем здесь царь Симеон? Я ведь говорю о конце моей эпохи, а царь Симеон к ней никак не принадлежал. Появился он в жизни моей относительно недавно и откуда-то сбоку, там и оставался. Даже презренный Малюта Скуратов был мне ближе, как злодей моей эпохи. Или, скажем, окаянный Магнус, который тоже умер в тот злосчастный год в нищете и бесчестии, оставив после себя единственное наследство — дочь Евдокию, в которую истончилась и в которой пресеклась ветвь князей Старицких. А ведь, казалось бы, совсем недавно я немного завидовал плодовитости князя Владимира Андреевича. Вот как все складывалось одно к одному, а вы говорите!..

У царя Симеона была своя эпоха, но и эта эпоха подходила к неизбежному концу. Это только мне в моем тогдашнем настроении он казался вечным, все же остальные томились в ожидании кончины царской. Да и сам царь Симеон ни о чем другом не думал, что объясняет все события того года, когда Симеона бросало из одной крайности в другую.

Началось все со смерти Ивана. Несмотря на их все усиливающиеся ссоры, на вспыхнувшую любовь к внуку Борису и изменение планов передачи престола, Симеон по-прежнему видел в Иване главную, а быть может, и единственную опору трона. При любых обстоятельствах Иван должен был стать главным регентом державы, потому что даже великовозрастный Федор нуждался в совете опекунском. С безвременной смертью Ивана все здание царской власти, которое пытался выстроить Симеон, рухнуло в одночасье. И это потрясло его, возможно, даже сильнее, чем чувство вины за гибель Ивана.

Скорбь Симеона была неподдельна. Он даже удалил от себя внука Бориса. Не только потому, что тот своими веселыми криками и шалостями — ребенок есть ребенок! — нарушал траурную атмосферу дворца, царского. Симеону тяжело было видеть невольного виновника своей гневной вспышки, закончившейся столь трагически. Это я доподлинно знаю, во время нашего бдения у кровати больного Ивана Симеон несколько раз принимался причитать: «Прости меня, Иванушка, погубил я тебя из-за внука Бориски!»

Как справили сороковины по Ивану, собрал Симеон Думу боярскую вместе с главными святителями, покаялся перед ними громогласно, что это он «убил своего возлюбленного сына», и тут же объявил им, что ему, столь жестоко наказанному Богом, остается кончить жизнь свою в монастыре в непрестанных молениях о прощении греха его невольного. Судьбу же державы он отдавал в руки Думе боярской, сказав, что лишь возвращает венец царский тем, от кого он его получил, и пусть теперь бояре, как десять лет назад, изберут достойнейшего. Умилились бояре покаянию царскому, и некоторые, тронутые до глубины сердца, даже прослезились, но от предложения царского ужаснулись. Они не видели вокруг себя достойнейшего, а если кто-то и почитал самого себя таковым, то благоразумно помалкивал и приятелей от криков опрометчивых удерживал, ибо все знают, что даже кроткие государи забывают о милосердии, когда дело касается претендентов на престол. Поэтому ответили бояре дружно: «Не от нас ты получил венец царский, а только от Господа! Перед Ним тебе ответ держать в час назначенный! Торопить сей час не подобает христианину доброму. Когда призовет тебя Господь, то укажет нам на сына твоего Федора, и его изберем мы царем всея Руси! О другом и не мыслим!»

Покорился Симеон воле боярской, согласился и дальше влачить тяготы власти царской, но отвратился от столь любимой им пышности, носил одежды смиренные, во весь год неукоснительно соблюдая траур по Ивану, а державу и скипетр ни разу более не брал в руки, по крайней мере на людях.

В другом царь Симеон был менее тверд. В первую очередь в том, что касалось внука Бориса. Тут, мне кажется, невестка его Арина немного схитрила. Не смела она нарушить приказ Симеона об удалении Бориса из дворца царского, поэтому раз за разом пыталась заманить Симеона в выделенный им дворец, чтобы при виде внука вновь разгорелся костер любви дедовской. Но Симеон от всех приглашений уклонялся. И вот как-то раз, по весне уже, в палату, где заседала Дума боярская, вбежал князь Петр Оболенский, стольник федоровский, и, пав в ноги царю, поведал, что третьего дня Борис свалился с лошади и сильно расшибся, думали, обойдется, но с утра царевичу вдруг сильно заплохело, родители боятся, как бы самого страшного не случилось. Болезнь наследника есть дело не семейное — государственное, тут царь Симеон подхватился вместе с боярами ближними и к сыну во дворец поспешил. Поехал и я с ними, потому что тоже находился в тот день в Думе, докладывая о составлении синодика.