Дунай. Река империй - читать онлайн книгу. Автор: Андрей Шарый cтр.№ 64

На 951-м километре от устья Дуная, неподалеку от оконечности порожистого речного участка, с античных времен известного как Катаракты ^[63], располагался островок под названием Ада-Кале (“остров-крепость”) площадью в десяток квадратных километров. В начале XVIII века утвердившиеся было на Ада-Кале австрийцы построили форт для контроля за навигацией и даже провели подводный тоннель до южного берега реки, но потом уступили остров неприятелю. Турки продержались здесь полтора века. По условиям венчавшего войну 1877–1878 годов договора османский гарнизон в пятьсот штыков покинул Ада-Кале, но значение острова было столь ничтожным, что в соглашении о нем забыли упомянуть. Пядь речной земли на стыке границ Австро-Венгрии и Сербии оставалась турецким эксклавом, порто-франко для контрабандистов. Здесь действовали законы шариата, из Стамбула сюда присылали чиновников и судей, а в 1908 году островитяне приняли участие в выборах в меджлис. В 1913 году Ада-Кале наконец аннексировала Австро-Венгрия, а еще через десятилетие остров стал румынским.

Плодотворная литературная парадигма – клочок земли отрезан водами Дуная от треволнений и забот жестокого мира – вдохновила венгерского писателя Мора Йокаи. Часть действия вышедшего в 1872 году сентиментального романа “Золотой человек” классик мадьярской словесности перенес на “ничейный остров” на границе габсбургских и османских владений. Прообразом этого мистического царства спокойствия и красоты послужил Ада-Кале. Для чистоты эксперимента Йокаи сделал свой островок, ставший убежищем для вдовы разорившегося венгерского торговца Терезы и ее прекрасной дочери Ноэми, необитаемым. Тереза и Ноэми ведут успешное натуральное хозяйство: выращивают фрукты, собирают лечебные травы, а недостающее выменивают у заезжих речников и охотников. И главный герой романа, чудесно разбогатевший шкипер грузового судна “Святая Варвара” Михай Тимар, в конце концов обрел спокойствие в житии островитянина – после того как убедился, что ни деньги, ни власть, ни слава большого мира не приносят счастья.

Ада-Кале в конце XIX века. Фотография.

Ада-Кале в 1912 году. Открытка.

Реальность, конечно, кое-чем отличалась от книжного мира Йокаи, но политические перемены действительно мало влияли на образ жизни обитателей Ада-Кале. Островитяне, преимущественно турки, работали на маленькой табачной фабрике, ловили рыбу, возделывали виноградную лозу и инжир, исправно посещали мечеть. В 1931 году их навестил румынский король, а в 1967 году – турецкий премьер-министр. Сулейман Демирель приезжал не просто так: согласно югославско-румынскому гидропроекту Ада-Кале подлежал расселению и затоплению, поэтому в Стамбуле обеспокоились судьбой соотечественников. Крепостные бастионы, деревянную мечеть, дом Мустафа-паши и другие исторические постройки разобрали, чтобы перенести на остров Шимиян километрах в тридцати ниже по течению реки. Перенесли, построили опять – еще лучше, чем прежде, – но старый-новый форт стоит необитаемым. Турецкая колония на Шимияне не возникла: большинство островитян переселились на историческую родину, некоторые предпочли черноморский берег Румынии. Ценный ковер ручной работы, подаренный местной исламской общине султаном Абдул-Гамидом II, отправился в мечеть Констанцы.

В 1971 году Ада-Кале затопили. Последний клочок османской Атлантиды ушел на дно. Теперь над ним колышутся двадцать метров мутной дунайской воды.

Однажды, слегка одурев от писанины (кажется, это случилось к концу работы над главой “Австрийское зеркало”), я понял, что пришла пора отвлечься от литературного творчества. В Праге стояло жаркое августовское предвечерье. Поразмыслив, чем бы заняться, я решил совместить приятное с полезным: уселся на велосипед и покатил сонными улицами на грузовой вокзал в Жижкове, в бывших складских помещениях которого как раз открылась Пражская биеннале номер 6. По части современного искусства Прага, может, не Венеция и не Париж, но, по крайней мере, чешские кураторы умеют организовывать промышленное пространство так, чтобы работы актуальных художников естественно смотрелись на фоне заводских цехов, пожарных щитов и кустов электропроводки.

Вокзал – такая же верная и столь же расплывчатая метафора дальних странствий и вечного движения, как морской или речной порт. С 1933 года, постукивая колесами на рельсовых стыках, тяжелые составы увозили разноразные товары по жижковской узкоколейке в бесконечно далекие города типа Гамбурга и Роттердама, ведь сквозной речной маршрут с севера на юг Европы через Чехию не проложен. На ж/д путях у подржавевших платформ и теперь сгружены десятки контейнеров, но само здание вокзала объявлено памятником функционалистской архитектуры, когда-нибудь его бережно встроят в модный жилой квартал в стиле лофт. По жижковским перронам слоняется праздная неформальная молодежь, тут с удовольствием работают глянцевые фотографы и мастера видеоарта. И вот на Пражской биеннале номер 6 мне открылись дополнительные Смыслы Реки: то ли в голове после трудового дня крутились разные повороты книжного сюжета, то ли случился мимолетный промысел Божий. Так бывает иногда: куда ни глянешь – все ложится в строку.

Заслуженный мастер Ли Сенг Так из Южной Кореи передал на выставку в Прагу фотокартину с буддистским названием “Горящие полотна плывут по реке” (1964). Непонятно, что за картины запалил художник удушливыми масляными кострами, не указано, по какой именно реке они вот уже полвека уходят в вечность (в водную даль и, чадным дымом, в небо). В моем представлении это православные иконы дрейфуют (почему-то по Меконгу) навстречу своей двойной огненно-жидкой смерти: либо утонут, либо сгорят. Река мастера Ли не обязательно Меконг, скорее это просто Река, понятая как смертельная дорога. Тут, размышляя о скрещениях первооснов мира, я к месту процитирую Гастона Башляра: “Каждой стихии присуще свое состояние распада. Земля обращается в собственный прах, огонь – в собственный дым. Вода способствует наиболее полному распаду, она помогает нам тотально умереть”. Французский философ, импровизируя на темы сочетаний несочетаемого, цитирует немецкого мистика Новалиса (“Вода есть некое намокшее пламя”) и своего соотечественника, “прóклятого поэта” Артюра Рембо (“Я требую. Я требую! – Удара вилами; капли огня”).