Эпоха единства Древней Руси. От Владимира Святого до Ярослава Мудрого - читать онлайн книгу. Автор: Сергей Цветков cтр.№ 29

С учетом всех этих аспектов русско-византийских отношений на 987 г. переговорная программа Василия в том виде, в каком она изложена на этих страницах, не только не выглядит чем-то невозможным с точки зрения внешнеполитических и матримониальных традиций Византии, но, напротив того, предстает совершенно необходимым, разумным и, безо всякого преувеличения, великолепным дипломатическим ходом. Словно шахматный игрок, попавший в матовое положение, Василий II пожертвовал королевой, и эта жертва спасла все.

Заметим еще раз, что вся эта политическая сторона дела осталась совершенно неизвестной древнерусским писателям. Но мы должны признать их правоту, по крайней мере в том, что решение князя Владимира креститься нельзя сводить к одним политическим резонам, которые сегодня очевидны и более или менее понятны. Предложение Василия II породниться с византийским императорским домом было чрезвычайно выгодно и почетно для честолюбивого «робичича», по-видимому прекрасно сознававшего бесперспективность дальнейшей культурно-политической изоляции созданного им обширного государства от христианского (то есть европейского) мира. Благодаря браку с багрянородной царевной русский князь входил в семью европейских правителей, становясь на равную ногу с могущественнейшими государями, многие из которых не могли даже мечтать о столь тесном родстве с византийскими василевсами. Недаром при германском дворе завистливо судачили о киевском счастливчике, с удовольствием смакуя злые сплетни о нем . Принятие Владимиром христианства, рассмотренное под этим углом зрения, выглядит не более чем прагматичной политической сделкой, ибо религиозная сторона дела была здесь поставлена в чересчур тесную зависимость от политических видов.

Но если политические соображения, сыгравшие, по всей видимости, решающую роль на русско-византийских переговорах 987 г., и оттеснили духовные мотивы обращения Владимира на задний план, где они образуют сегодня лишь едва различимый фон истории его крещения, то это совсем не значит, что мы можем полностью пренебречь ими. Правда, угадывая их, легко впасть в то же заблуждение, что и древнерусские книжники XI—XII вв., в представлении которых преображение Владимира явилось следствием некоего кризиса духа, вызванного внезапным осознанием греховности всей его прежней жизни и неудовлетворенностью старыми языческими верованиями. Уже автор первого научного труда по истории Русской Церкви, архиепископ Филарет (Гумилевский), повторил эту ошибку, придав «духовным исканиям» крестителя Руси напряженный психологический драматизм: «Ужасное братоубийство, победы, купленные кровью чужих и своих, сластолюбие грубое не могли не тяготить совести даже язычника. Владимир думал облегчить душу тем, что ставил новые кумиры на берегах Днепра и Волхова, украшал их серебром и золотом, закалал тучные жертвы перед ними. Мало того — пролил даже кровь двух христиан на жертвеннике идольском. Но все это, как чувствовал он, не доставляло покоя душе — душа искала света и мира» .

Яркость красок, игра контрастов в этой картине заворожили многих ученых, так или иначе отдавших дань романтико-психологическому истолкованию произошедшей с Владимиром перемены. По сути, такой подход является отголоском святоотеческих представлений о всякой человеческой душе как «прирожденной христианке», томящейся жаждой слияния с божеством. Эти воззрения имели определенный исторический смысл в рамках позднеантичной культуры, с ее космополитической всечеловечностью, философскими поисками Единого и единства, религиозным скепсисом по отношению к собственным богам, усталостью, духовным разочарованием, страстным желанием утешения и «спасения». Но они совершенно не применимы к эпохе христианизации европейских «варваров» (V—XIII вв.). Если греко-римский языческий мир отвечал на требование христианства возродиться в новой вере своими «самыми заветными муками мысли и чувства», то в «варварских» землях христианство не встретило никаких религиозных чаяний, никаких «издавна неудовлетворенных потребностей веры» . Там царил культ грубой физической силы, кровавых воинских доблестей, материального изобилия и успеха, понимаемого как непрерывное приращение господства, мощи, славы и богатства. Там искали не душевного покоя, не «света и мира», а войны и побед, добычи и почестей. Братоубийство, конечно, не относилось к числу похвальных деяний, но совершенное в пылу междоусобной брани, в борьбе за власть, оно считалось выражением «божьего суда». Бог для язычников был не в правде, а в силе, и высшая правда всегда оказывалась на стороне победителя.

Близкое знакомство с римско-византийской цивилизацией, безусловно, расшатывало традиционные устои «варварского» мира, порождая тягу к усвоению политического и культурного наследия христианского юга. Однако христианская цивилизация привлекала «варваров» отнюдь не тем, что она была христианской. Напротив, именно христианство в его, так сказать, чистом виде, как нравственное учение, как образ жизни, вызывало непонимание и неприятие, ибо грозило разрушить все те ценности военизированного «варварского» общества, на которых зиждились его сила и благополучие. К новой вере приобщались пассивно, как бы нехотя и в самую последнюю очередь, когда политические, экономические и культурные связи с христианским миром крепли настолько, что становились уже нерасторжимыми.

Побуждения к принятию крещения, собственно, были теми же, по которым раньше упорствовали в идолопоклонстве: могуществу по-прежнему отдавали предпочтение перед смирением и, предавшись под покровительство христианского Бога, надеялись достичь величия и торжества над врагами ^[59]. Чтобы привлечь к себе эти грубые души, христианство должно было оставить в тени все, что могло казаться в Иисусе слабостью (близость с бедняками, проповедь смирения, крестные страдания и проч.), и явиться перед ними в образе Бога Сил, Христа-Вседержителя, почти полностью слившегося с Богом Отцом. Христианские миссионеры проповедовали в «варварских» странах не столько Евангелие, сколько единобожие. Христу одному предстояло превзойти могуществом и славой мириады богов национальных языческих пантеонов. И христианский Бог — Отец и Сын одновременно — вступал со всеми ними в состязание, являя свою абсолютную власть над природой и людьми в акте сотворения мира и человека, в триумфе Воскресения, на Страшном суде. За многие столетия миссионерской деятельности Церковь опытным путем установила, что именно эти страницы Библии воздействуют наиболее сильным образом на чувства и воображение «варваров». Не случайно соответствующие эпизоды занимают не менее четверти содержания летописной «Речи философа». Причем свой рассказ о воскресении мертвых и последнем суде, когда каждому воздастся «по делом его: праведным царство небесное, и красоту неизреченную, и веселие без конца, и не умирати во веки, грешником же мука огнена, и червь неусыпающий, тьма кромешная, и муке не будет конца», греческий «философ» подкрепил демонстрацией Владимиру «запоны» (холста с вышитым или нарисованным изображением), «на ней же бе написан страшный суд Господень, и показываше ему [Владимиру] одесную [справа] праведныя в веселии предъидуща в рай, а ошуюю [слева] грешники идуща в муку вечную». Пораженный услышанным и главным образом увиденным, Владимир «воздохнув рече: «добро сим одесную, горе же сим ошуюю».